Людвиг Тик - Виттория Аккоромбона
— Дитя! Дитя! — горько вздохнула мать. — Куда уносят тебя мечты? Эта женщина, какой бы красивой и талантливой она ни была, не может сравниться в добродетели и величии с Колонной{29} и другими поэтессами — верными и добрыми супругами. Ты ведь знаешь, что Туллия была известна и любима еще и за свой легкомысленный нрав, и платоническая ее любовь, должно быть, не раз опускалась до земной. Ты красива, а упрямство может привести тебя к тому, что вместо супруги ты станешь наложницей.
Виттория приложила палец к губам матери и сказала:
— Довольно! Довольно! Мало ли что говорит свет о замечательных женщинах. Я думаю, что Туллия вела прекрасную, чистую жизнь, привлекая к себе самых благородных из тех ученых, князей и поэтов, которые были у ее ног. Разве суровый, педантичный ортодокс, старый Сперон Спероне{30} не написал собственный диалог о любви, где она выступает в главной роли, и разве его не ценил сам великий Бернардо Тассо? Этот прекрасный поэт тоже никогда не отрицал, что Туллия была его богиней.
— Не забывай, что мрачный Спероне тогда был моложе и что в более позднем диалоге он отказался от юношеских заблуждений.
— Тем хуже для него! — воскликнула девушка. — Мы никогда не должны отказываться от того, что однажды было свойственно нашему духу. Кто не верен сам себе, тот никому не может быть верен. Кто предает себя, предаст и божественное. Отрекшийся, разумеется, прикрывается унылыми жесткими правилами сухой морали и неправильно понятой религии.
— Мы совсем забыли о Камилло, — напомнила мать, вставая. Она направилась в каморку для челяди, чувствуя, что этот разговор перевернул всю ее жизнь — он совершенно изменил ее мнение о дочери. Кто мог ожидать такой строгости мысли от только расцветшего ребенка, и не было ли поэтическое легкомыслие, беззащитность прекрасного создания, детское озорство — столь же умыслом, сколь и проявлением темперамента? Теперь ее беспокоило, что самые мрачные предположения могут оправдаться. «Разве мы не балансируем постоянно, — говорила она себе, — на грани безумия? Работа, обязанности, шутки и молитва ежеминутно должны отвлекать нас, чтобы мы не сорвались в вечно разверстую бездну, как Виттория несколько дней назад в водопад».
Поскольку Фламинио не было дома, Юлия послала Урсулу, старую няню, к пастору узнать, не заболел ли Камилло Маттеи. Он все еще не давал о себе знать. Болтливая старушка рада была завязать новое знакомство в маленьком городке, где у нее было мало собеседниц. Она привела в порядок свою одежду, накинула белый платок и направилась в небольшой домик священника. Старик неприветливо встретил незнакомую посетительницу, которая тотчас же передала добрые пожелания от своих господ и осведомилась, почему молодой Маттеи не удостоил их своим посещением, чтобы принять сердечные изъявления благодарности всей семьи.
— Садитесь, почтенная, — промолвил священник, — отдохните; болтовня, должно быть, очень утомила вас. Мой племянник, утешь его Господь, болен. Молодая резвая госпожа, как я слышал, отделалась только синяком. Так всегда бывает со знатными и богатыми — мы, нищее отребье, за все платим сполна. Вода не повредила моему озорнику, но во время прыжка он так сильно ударился об острые камни, что спина, ребра, бедра — все сплошной синяк. Он весь в шишках и кровоподтеках, синий, как дамасская сталь. Вы ведь знаете, наверное, что камни не так мягки, как вода?
— Помилуй, Боже, нет, — промолвила Урсула, — это я еще не забыла. Я вскормила всех моих господ, иначе моя милостивая синьора Юлия не была бы теперь такой красивой, а ее дети, и прежде всего старший, господин аббат, всосали с моим молоком все лучшее: ум, благонравие и знания, что позволяет им блистать в свете, вызывая уважение. Все мои достоинства и сейчас при мне. Да, а что касается камней, почтенный господин, то они и вправду жесткие, но все по-разному — каждый по своей температуре, а если уж упадешь на них, то твоему телу достанется. И злые евреи не сумели бы забросать камнями святого Стефана{31}, не будь в камнях определенной твердости.
— Ваши суждения движутся в верном направлении, — поддержал собеседницу пастор, — приятно познакомиться с человеком умным и опытным, ибо мир все больше глупеет. Но моего племянника, как мне кажется, господа совсем испортили; если даже он и поднимется, все равно на всю жизнь останется глупцом. Он фантазирует и безумствует в своей постели, болтая о старых языческих богах, по меньшей мере с дюжиной которых он познакомился там внизу, в водопаде. Потом для разнообразия говорит, что сам он — одно из тех древних божеств, ваша стройная синьорита вдохновила его на это. В своем философском неистовстве он считает, что, будь у него человеческий разум, он давно уже должен был покончить со сверхумной Витторией и одновременно с собой, и сейчас оба гуляли бы в Елисейских садах, лакомясь самыми спелыми и сладкими тутовыми ягодами. О религии он теперь совсем ничего не хочет слышать, потому что считает, что она не может принести ему особой пользы в его продвижении по аду. Видите ли, господин Плутон{32} и его подземные судьи экзаменуют кандидатов по совершенно иному катехизису. Короче, парень потерян для меня и для христианства, и в этом виновата ваша, только ваша сверхумная госпожа, которая таскает за собой этого молокососа, как пуделя, чтобы он вытаскивал из воды ее чуть не затонувшее высокомерие. Мне сразу пришлось послать за аптекарем, который принес с собой всякие мази, снадобья и капли и наложил ему пластырь, а я, бедняга, должен все это оплачивать из своего тощего кошелька. Все это горько, гнусно, гадко! Господа должны возместить мои убытки, а еще заплатить за то, что мне приходится выслушивать все эти безбожные адские бредни. Единственное утешение для меня во всей этой проклятой истории — что мой глупый баран-племянник получил порцию затрещин на десять лет вперед, ибо его спина и ребра теперь все помяты и переломаны.
— Святой отец, — заявила Урсула, — вы выражаетесь так умно и непонятно, что почти невозможно уловить ваши мысли. По крайней мере, это затруднительно для бесхитростного ума.
— Ну, тогда сами посмотрите на этот подарок, — ответил священник, — если ничего не сумели понять из моего рассказа.
Они прошли в каморку, где больной беспокойно метался на своей жалкой постели, глаза его горели. Вошедших юноша встретил криком:
— Дражайший монсиньор Харон!{33} Вы отвезете ее теперь туда, мою давно нареченную супругу, синьору Витторию? Ай, что это? Неужели она за последние триста лет так сильно состарилась? Как же тогда должен выглядеть я, если до своего рождения я уже был стариком? Как? Морщины на темном лице? Почему? Разве возраст не может быть просто почтенным, почему он делает человека смешным?
— Нет, нет, молодой человек, — невольно воскликнула Урсула, — я не госпожа, я — кормилица, я вскормила госпожу, поэтому оставьте ваши тирады и обратитесь к Богу, чтобы он вернул вам здоровье и восстановил ваш поврежденный рассудок.
— Вы вскормили ее своей кровью, своим молоком, своими жизненными силами?! — закричал больной. — Подойдите поближе, образец красоты, ибо только от вас ее совершенства и мудрость. Еще до ее появления на свет ее глаза, сладкозвучная речь, ее божественные губы, все стихи, которые она знает и сочиняет сама, покоились в этой костлявой, темной, как каштан, груди? О, подойдите и дайте мне тоже испить этого божественного напитка, чтобы я хоть немного стал похожим на нее.
— Фу! — закричала потрясенная кормилица. — Он должен хотя бы сумасбродствовать прилично, чтобы благовоспитанным женщинам не приходилось краснеть из-за его любовных грез.
Рассерженная, она, бранясь, вышла и, вернувшись, представила господам отчет, но далеко не полный и сумбурный. Синьора Юлия послала через своего младшего сына значительную сумму священнику, чтобы окупить его расходы на больного племянника; она позаботилась и о том, чтобы вместо полуграмотного аптекаря за лечение страдальца взялся за ее счет искусный врач. Она также прислала больному прохладительные напитки, засахаренные фрукты и многое другое в надежде, что скоро услышит об улучшении состояния, а потом и полном выздоровлении Камилло Маттеи.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Камилло стало лучше. Юный организм победил горячку. И помощь синьоры Юлии, направившей к нему искусного врача, и присланная сумма, успокоившая пастора, ускорили выздоровление молодого человека. Он навестил семью Виттории, чтобы выразить свою благодарность, и мать приняла его приветливо, но с некоторой важностью. Виттория под строгим взглядом матери была сдержанна, в ее тоне не было прежней теплоты. Таким образом, Камилло, ожидавший совершенно иного приема, чувствовал себя задетым и униженным; он растерялся, и только стыд заставил его удержать слезы, готовые брызнуть из глаз.
