Александр Савельев - Сын крестьянский
Договорились, что донцы поедут своим отрядом, подчиняясь Наливайке. Они тронулись за уходящим войском. Двигались к Белой Церкви, в которую собирались вступить. Слух был, что в ней нет ляхов. Болотников ехал и думал об этих двух воинах: «Наливайко — воитель храбрый, видать, и человек хороший, правдивый. А Лобода? Кто его знает! Что-то очи у него хитры. Должно, много о себе думает. Первый — за народ. А второй — за себя али за народ более? Говорит ласково. Токмо на языке мед, а на сердце кабы не лед! А может, и облыжно так о нем мыслю?»
На следующий день войско проходило мимо рощицы. Вдали виднелось местечко Василев. Тут произошла стычка с неожиданно выскочившим из засады отрядом драгун. Ляхи были смяты, побиты. Болотников после стычки подъехал к Лободе. Тот на опушке рощицы стоял около своего коня, привязанного к дереву, и допрашивал жолнера, белобрысого, тощего парня с испуганным лицом. Отступя несколько шагов, стояли два повстанца, доставившие пленника. Из опроса выяснилось, что жолнер знал достаточно, и все с готовностью сообщил. Отряд был послан в засаду самим Жолкевским, который с коронным войском двигался пока вдали от народного войска, но решил прощупать снова силы повстанцев. Когда жолнер это рассказал, воцарилось молчание. Потом Лобода, с хитрецой усмехаясь, спросил:
— Усе, жолнер, сказав?
— Прошу пана, усе!
— Добре!
И Лобода с исказившимся от злобы лицом зарубил жолнера. Болотников тут же отошел в негодовании. «Все ему сказал человек; видать — из простых; глядишь, и воюет с неохотой. Нет, убил! Ну и злыдень!»
Подошли к Белой Церкви, расположились на громадном поемном лугу. Оказалось, что город был занят поляками. Ворота были закрыты, по стенам ходили жолнеры в сверкавших на солнце шлемах и латах. Наливайко и Лобода были озадачены. Как брать город? Из нескольких пушек стены не прошибешь. Значит — ждать!
На следующее утро увидали надвигающихся на луг с юга и юго-запада польских драгун, кирасир, отряд рейтаров. За ночь повстанцы установили свои пушки в выкопанных шанцах. Болотников с донцами стоял на правом фланге, остальная конница слева. Посреди, за пушками, пешие повстанцы ощетинились своими косами, вилами, рогатинами. Враги приблизились шагов на сто. Наливайко махнул синим платком, рявкнули, неожиданно для ляхов, пушки. С флангов бросились вперед Болотников с донцами и Лобода с народной конницей. Пушки замолкли, да и стрелять уже было нечем! Рванулись вперед стоявшие за пушками посполитые с вилами, рогатинами. Осторожные жолнеры и рейтары подались назад. И вдруг из Белой Церкви вырвался большой отряд драгун, а в тылу отступающих ляхов и рейтаров появились новые конные жолнеры и рейтары и погнали первых впереди себя. Для Наливайко и Лободы ясно стало, что перед таким многолюдством врага надо отступить. И вот народное войско шаг за шагом отступало. Когда ляхи чересчур наседали, врывалась в это место конница повстанцев и отражала их. Упирались, но уходили.
Болотников, наблюдая отступление, думал: «Ишь, как каменные! А вчера от засады как разбежались было, словно куры, коли их коршун клюет. Раз на раз не выходит!»
Темнота остановила преследователей. Повстанцы спешно двигались к Днепру. Многих потеряли… Около Болотникова всегда был Опанас, которого Наливайко отдал в отряд донцов. Украинец привязался к Ивану, заботливо думал: «Его треба берегты!»
За ночь повстанцы далеко продвинулись к Триполью, где раньше был оставлен большой отряд. Враги все увеличивались в числе, наглели. Движение шло по левому берегу речки, текущей до самого Триполья. И вот показалась ляшская конница. Полковник повстанцев приказал готовиться. Те уже знали, что значит готовиться: отступали медленно, плотной стеной. Крылатые ляхи на бешено скачущих конях все ближе, ближе, вот ворвутся! По команде людская стена остановилась, повернулась лицом к «архангелам», подняв копья, вилы, косы, рогатины. Те с разлету врывались в строй повстанцев, беспорядочно стреляя из мушкетов, готовясь рубить саблями. Кони их напарывались на острия, с диким ржаньем падали, а повстанцы убивали ляхов на земле топорами, кистенями… «Архангелы» в замешательстве попятились. И тут из-за высокого холма возле речки стрелой вылетел отряд донцов во главе с Болотниковым. Его тысяча была в засаде. Началось истребление ляхов. Часть из них бросилась вместе с конями в речку — кто переплывал ее, а кто тонул. Региментарь ляхов, надменный, широкоскулый, с черными, торчащими кверху усами, поскакал на гнедом жеребце к Болотникову. Сшиблись, началась рубка саблями. Лях изловчился: вместо ответного взмаха сабли из пистоля прострелил руку Болотникова. Заряд попал в правое предплечье, сабля выпала из руки Ивана.
Региментарь торжествующе крикнул неизменное:
— У, пся крэв!
И свалился на землю с отрубленной головой. Выручил Опанас, следовавший за Иваном: во время схватки он подскакал к разъяренному ляху сзади — и головы того как не бывало! Ухитрился поймать на месте лошадь региментаря, взять мушкет, саблю, подобрать с земли его пистоль и саблю Болотникова. Хозяйственный был казак.
Предплечье Ивана кровоточило. Опанас засучил рукав, присыпал сквозную рану взятым из лядунки порохом, перевязал ее тряпкой. Оба поехали за отступающим отрядом посполитых и за донцами, которых Иван передал под начало другому доброму казаку. Ехали, а рука все кровоточила. Иван совсем ослабел, еле сидел на коне. Встретили еще отряд повстанцев, отдыхавший после длительной погони. Иван с помощью Опанаса слез с коня. Опанас постелил на земле чекмень, на который Иван лег, держа предплечье приподнятым. Кровотечение прекратилось.
«Слава тебе, боже, а то совсем оплошал», — подумал с облегчением он и заснул было. Сквозь дремоту услышал знакомый бас, открыл глаза и заулыбался. Около него сидел, скрестив ноги, Наливайко, который, оказывается, вел другой отряд в Триполье. И вот он сидел и сокрушался:
— Ай, ай, ай, хлопец! Дело-то поганое с тобой вчинилося. Як позеленел! Сила с кровью вытекла. Что робить будем?
Иван молчал и с удовольствием глядел на добряка Наливайко. Опанас сказал ему просительно и с таинственным видом:
— Атамана, иды до мэнэ!
Отошли. Иван в полузабытьи, но все же слышал рокочущий бас Наливайко и дребезжащий тенор Опанаса. Подошли. И Наливайко под одобрительное поддакивание Опанаса упористо сказал:
— Вот что, хлопец гарный: воитель ты, як сокил быстрый. Токмо ослаб, не можешь зовсим ныне воюваты. Где уж! Вийско наше на левобережье перейдет. Тамо воюваты станемо. А тебе покой треба да лекаря доброго. Глянь: каюк!
Наливайко указал на лодку у берега речки.
— Поедешь с Опанасом в каюке. Германовну проедете. А далее в Григоровке Опанас сховает тебя у жинки своей. Вдоль речки ныне наши идут, едут. Ляхи тебя, ранена, не тронут.
— Вона сховае, сховае, — подтвердил Опанас. — Никто тэбэ николы не найдэ. А в Григоровцы знахарь е, старый. Вин пидмогу дасть, из биды выручыть.
Свели Ивана к речке, положили его бережно на дно каюка. На прощание Наливайко крепко обнял Ивана, растроганно сказал:
— Иванэ, соколэ мий, поправляйся! Знова бый ворогив. Чую: не увидимся больше. Прощай!
— Прощай и ты, атаман мой дорогой!
Опанас оттолкнулся от берега, поехали. Сидя, Иван видел коренастую фигуру Наливайко, стоящего без шапки. Черный оселедец резко выделялся на бронзовой бритой голове его. Он все глядел. Пропал за поворотом. У Ивана словно что оторвалось в душе. Впал опять в беспамятство.
Ночью доехали до Григоровки. Опанас свел Болотникова в свою хату, стоявшую на отшибе. Лежа на лавке, Иван слышал, как жинка ругала Опанаса:
— Ах ты, шелапут ты, шибеник такый, усе бродыть та бродыть, а жинка горюе та горюе… — И смеялась вместе с мужем от радости.
Свели Ивана на сеновал, где и устроили ему на чердаке куток, в углу за сеном. Он был в жару и опять впал в тяжелое состояние. На следующее утро Опанас привел деда-знахаря. Веселый тот был, все с шутками да с прибаутками. Предплечье развязал, обмыл теплой кипяченой водой. С одной стороны покрасневшая рана сильно вздулась: нагноилась. Ничтоже сумняшеся, он это вздутие широко вскрыл острым ножом. Брызнул гной. Рану с двух сторон дед закрыл чистыми тряпочками, пропитанными вином, и еще сверху обвязал длинным полотняным бинтом. Кости предплечья были целы. Руку положил на косынку, а косынку — вокруг шеи. Иван молчаливо, только зубы скрипели, переносил помощь деда. Для успокоения хлобыснул чарку горилки. А дед заливался:
— Выпыв! Ото дило! Якый гарный хлопець! Мовчить, як каминь! Терпыть! Ничегосенько, здоровенькый будеш! Знова воюваты начнет, як бог свят!
В этот день Опанас сказал сумрачно:
— Иване, Иване! Иду од тэбэ. Прощавай, друже мий. До вийска народного иты треба.
Обнялись с Опанасом, и тот вышел в сопровождении горько плачущей жинки. Иван опять задумался:
