Аркадий Савеличев - Генерал террора
— Жа-алость? У вас, гражданин Савинков, — порочная жалостливость?!
Он не мог отвечать на такой вопрос, просто напомнил очевидное:
— Бросать надо не в городовых...
— ...в министров, губернаторов... царей?! — с жаром подхватил новоиспечённый террорист.
Теперь он в свободное от уроков время доблестно нёс уличную службу... пока Джемс Галлей отдыхал у них на даче в Сокольниках.
Савинков с удовольствием переменил Замоскворечье на Сокольники по предложению всё того же удалого гимназиста. Место показалось удобным: дача разбогатевшего на торговле казённой пригородной землишкой московского лесничего, а хозяйские рысаки, чтобы добраться до центра, были в его полном распоряжении. Мать гимназиста, недавняя курсистка, вполне сочувствовала революции, следовательно, и жильцу. Отец гимназиста не знал ничего другого, кроме пригородных высокодоходных рощ и скачек на ипподроме. Всегда извиняясь, наказывал жене:
— Ты уж, милая Софи, не обижай постояльца — лучше сказать: гостюшку.
Ну как его можно было обидеть, если и сын, когда бывал дома, грозил:
— Пускай только! Ма со мной будет иметь дело. Я теперь учёный.
Учили его поочерёдно и сам постоялец, и друг Иван. Единственное неудобство — впечатлительный, как и мать, гимназист разрывался в любви к этим двоим людям. Он был даже в восторге, что Савинков, как и Каляев, сменил своё «лицо» — вместо респектабельного англичанина стал затерханным московским мещанином. Неведомо дурошлёпу было, что Савинков про себя-то думал: «Если каждый гимназист будет узнавать...» В деле мелочей не было. Усы ли, очки ли, борода, фуражка — всё должно соответствовать манере и поведению. Вон Ванюша — извозчик, каких поискать!
Но и Ванюша стал нервничать. Когда Дора Бриллиант в тиши «Славянского базара» изготовила две первые бомбы, потребовал:
— Пора! Хватит и одной. Князь — мой.
Его невозможно было остановить. Извозчик, а сейчас уж истый крестьянин, он, десять дней назад в лице жены друга боготворивший солнце, стоял на лютом морозе с бомбой, запеленутой с лёгкой руки Доры в ситцевый платок. Узелок какого-нибудь захожего рязанского крестьянина, каких много, за неимением пристанища, шаталось по Москве.
Подымалась вьюга. Даже полушубок не спасал. Может быть, дрожь от нестерпимого волнения?
Не опоздал ли?..
В этот момент из морозной вьюги вихрем вылетела давно примелькавшаяся карета. Он бросился наперерез. И уже поднял руку с ситцево-динамитной бомбой... но в окне кареты, кроме князя Сергея, увидел великую княгиню Елизавету и племянников, Марию и Дмитрия...
Рука опустилась безвольно.
Карета остановилась у подъезда Большого театра. Был спектакль в пользу Красного Креста.
Каляев, пробежав немного за каретой, вернулся в Александровский сад.
— Борис, ты друг до гробовой доски! Скажи: разве можно убивать детей?!
Он не мог дальше говорить. Захлёбывался в затопивших всю душу рыданиях.
Своей властью упустил единственный для убийства случай.
— Не осуждаю, Янек, — сказал друг на гимназический, варшавский лад. — Князь в театре. Что, если на обратном пути?.. Возможно, князю надоест сидеть... без девочек-то!.. до конца спектакля, и для княгини пришлют отдельную карету. Пойдём посмотрим. Я подстрахую.
Под мещанской затёртой шубой и у него было такое же, согревшееся от собственного тела, дитё...
Но князь досидел до конца — какие девочки, если заранее оглашено общественное, благотворительное действо! — и сея в карету опять вместе с семьёй.
Каляев убийственно замкнулся в себе.
Савинков приобнял его за плечи и повёл к поджидавшей их Доре. По дневному времени он решился зайти к ней в номера — тяжело было с бомбами. Распелёнывая и разряжая опасных детушек, Дора своей немногословностью решила:
— Поэт поступил так, как и должно поступить. Ему надо отдохнуть... как и нам с тобой, несчастный генерал...
— Да, наша утешительница. Может, твоя?
— И моя, и моя, не обижайся, я тоже устал...
Но долго отдыхать под её рукой и утешаться не приходилось. Его звала истинная, всё заслоняющая любовь. В счастливый час и созрел новый план:
— Если не среда — так пятница, всё равно.
В пятницу и решили повторить всё сначала. За два дня метальщики в самом деле могли передохнуть от напряжения.
Но за эти тревожные дни напарник Каляева окончательно струсил и отказался. Дежурившего возле Каляева гимназиста, как он ни напрашивался, допустить к такому делу было нельзя. Другие участники группы тоже не отличались большим опытом. Следовало подождать, пока прибудет подкрепление. Но случай, случай!..
Два дня спустя Савинков принял единственно правильное решение:
— Рискнём? Подкрепления ждать долго, одного метальщика мало — запасную бомбу я беру на себя.
Иван Каляев решительно возразил:
— Ты говоришь — долго? Правильно. Ты говоришь — мало? Неправильно. И в прошлый раз я был фактически один, мой напарник сдрейфил. Тебе, Боря, нельзя. У тебя, у единственного — настоящий английский паспорт. Мы под этим прикрытием. И потом: в случае неудачи вся организация останется без руководства, а наш великий князюшка будет тешиться с московскими гимназистками.
— Всё так, Янек. Но мы никогда не решали дело с одним метальщиком. Вспомни Плеве! Было даже четыре!
— Я говорю тебе, Борис Викторович... генерал ты мой несговорчивый: справлюсь один. И — баста.
Они шли по Ильинке к Красной площади. Время было выбрано точное. Князь должен в 2 часа выехать из Никольских ворот на Тверскую. Там, на выезде у Иверской, и встретит свою смерть.
Когда они подходили к Гостиному двору, на башне в Кремле пробило два. Каляев остановился:
— Прощай, Боря.
— Прощай, Янек, — опять, как в гимназические годы, сказал Савинков, с трудом сдерживая дальнейшие слова.
Каляев поцеловал своего озабоченного гимназиста и свернул направо, к Никольским воротам. Остановился у иконы Иверской Божьей Матери. Икона была застеклена; стоя спиной к Кремлю, не привлекая внимания многочисленных здесь шпиков, он в отображении стекла видел Никольские ворота.
Савинков кивком головы поманил маячившую невдалеке Дору:
— Запасную!
— Я знала, что потребуешь. Припасла.
Отойдя с ним под ручку обратно к Гостиному двору, привычно оглянувшись, она вынула из хозяйственной сумки точно такой же ситцевый свёрток, как и у Каляева, только не синенький, а в горошинку. Но цвет менять было ни к чему: он сунул его под просторную шубу, к которой сама же Дора пришивала вместительные мешки-карманы.
Оставалось поцеловать Дору, коль приличный мещанин расстаётся с приличной женой-кухаркой, и быстрыми шагами, в обход здания суда, пойти к началу Тверской. Следовало опередить своего друга, стать на некотором расстоянии. От быстроты и неосторожности, да ещё по скользкому снегу, он рисковал споткнуться, но делать нечего: за спиной уже слышался цокот копыт. Едет!
Напрасно при такой быстрой ходьбе раскачивал хрупкую бомбу: она не потребовалась. Мостовая под ногами, даже на расстоянии, дрогнула и, казалось, вздыбилась вместе со зданием суда...
К нему бежал неизвестно откуда взявшийся бесстрашно орущий гимназист:
— Свершился суд, свершился! Долой ца...
Савинков зажал ему морозной рукавицей рот и бросился к месту взрыва. Забыв, что и сам с бомбой. Спасать? Уводить? Но там уже ничего нельзя было поделать...
— Ваня? Янек?!
Он отвечал уже как бы с того света:
«Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбега, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета. После того как облако рассеялось, я оказался у остатков задних колёс. Помню, в меня пахнуло дымом и щепками прямо в лицо, сорвало шапку. Я не упал, а только отвернул лицо. Потом увидел шагах в пяти от себя, ближе к воротам, комья великокняжеской одежды и обнажённое тело... Шагах в десяти за каретой лежала моя шапка, я подошёл, поднял её и надел. Я огляделся. Вся поддёвка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг. Я пошёл... В это время послышалось сзади: «Держи, держи», — на меня чуть не наехали сыщичьи сани, и чья-то рука овладела мной. Я не сопротивлялся.
Вокруг меня засуетились городовой, околоток и сыщик противный... «Смотрите, нет ли револьвера, ах, слава богу, и как это меня не убило, ведь мы были тут же», — проговорил, дрожа, этот охранник. Я пожалел, что не могу пустить пулю в этого доблестного труса. «Чего вы держите, не убегу, я своё дело сделал», — сказал я... (Я понял тут, что оглушён.) «Давайте извозчика, давайте карету». Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: «Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров!» Меня привезли в городской участок... Я вошёл твёрдыми шагами. Было страшно противно среди этих жалких трусишек... И я был дерзок, издевался над ними. Меня перевезли в Якиманскую часть, в арестный дом. Я заснул крепким сном...»
