Аркадий Савеличев - Генерал террора
— Ну почему, почему я такая несчастная?..
Встреча после этой незадачи происходила в отдельном кабинете ресторана на Морской, слёзы светских дам здесь были не в новость — слёзы украшали падших, милых женщин. А она была действительно мила. Белокурая, стройная, со светлыми родниковыми глазами — ах, сколько прелести! Сосватала её ещё в Женеве всё та же славная Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская с кокетливой, понимающей улыбкой: «Дарю её вам, Борис. Цените мою доброту». Он оценил... Он утирал её слёзы, с удовольствием утирал:
— Ну что вы, Таня... можно вас так называть?..
— А как же иначе, Боренька. Для вас — Таня, можно и...
— Танечка, да. Если бы вы знали...
— Узнаете... вполне возможно, в сегодняшний вечер... но дайте мне поплакать на вашем плече!..
Азеф, сам неисправимый бабник, со скучающим видом слушал эти полурассказы-полунамёки. Савинкову надоело оправдываться:
— Николай пока недостижим. Плеве! К тому же у меня после Покотилова и динамитчика нет.
— Так найдите.
— Найду, всему своё время.
Так ничего и не решив, он поехал в Киев, чтобы отыскать заранее обученную Покотиловым «динамитку» — Дору Чиркову, известную всем как Дора Бриллиант.
Не в пример Татьяне Леонтьевой, она оказалась маленького роста, с чёрными волосами и громадными, тоже чёрными, глазищами. Душа её горела фанатичным огнём.
— Хорошо, — сказала она, — я умею снаряжать бомбы. Но я хочу их сама бросать.
— Вы? С бомбой? Она же семь фунтов весу!
— Знаю. Но я так хочу... я должна умереть!
— Что вы всё толкуете о смерти! — вспомнились слова Азефа. — Мы жить будем... богато жить, Дора.
Возвратясь в Петербург вместе с Дорой, Савинков снял квартиру на улице Жуковского, у одной немки. Он играл роль богатого англичанина, а Дора — бывшей певицы из «Буффа», у которой, к несчастью, пропал голос. Впрочем, голосишко у неё всё-таки был, и время от времени, чтобы поддержать свою репутацию, ей приходилось «распеваться» мрачноватым, неподобающим меццо-сопрано. Она любила Пушкина, и поэтому в коридоры, и до ушей хозяйки частенько доносилось:
В крови горит огонь желанья,
Душа тобой уязвлена,
Лобзай меня: твои лобзанья
Мне слаще мирра и вина.
В отличие от ясноглазой, хохочущей Леонтьевой, Дора была печальна и даже мрачна: она тяжело переживала смерть своего прежнего друга Алексея Покотилова. Но роль-то ей приходилось играть весёлую — роль счастливой хозяйки-содержанки. Временами она даже устраивала семейные скандальчики, крича для чутких ушей хозяйки:
— Мне не нравится коф-фе! Мне не нравятся цветы! Что за лакеи у тебя?..
Лакеем служил, конечно, Сазонов. Им нельзя было разлучаться. У богатого англичанина, представителя велосипедной фирмы, должно быть много слуг. Поэтому и другие участники покушения привлекались. Деловой, тороватый англичанин жил на такую широкую ногу, что хозяйка не могла нарадоваться, швейцар не переставал кланяться, а старший дворник, как всегда филёр, с удовольствием пил у англичанина чай. И дивился:
— Гли-ко! Кажинный день пошта.
Да, швейцар ежедневно приносил множество пакетов. Кабинет хозяина, как в его отсутствие мог удостовериться и дворник-филёр, был завален каталогами разных машин, на английском и русском. И хоть дворник и подпись в платёжной полицейской ведомости едва выводил, но уважение к хозяину квартиры у него сложилось крепкое. Заодно получая чаевые и от домохозяйки, он советовал со знанием дела:
— Гли-ко! Не упускай такого денежного жильца.
Савинков, как деловой человек, целыми днями пропадал «на службе» — бродил по городу, вместе с уличными наблюдателями отмечая каждую мелочь в бешеных проездах Плеве. Барыня-сожительница Дора, с громадным пером на шляпе, в сопровождении лакея-Сазонова уходила в город за покупками, разумеется, тоже в четыре глаза осматривая, изучая улицы. Вечером хозяин-англичанин и сама барыня частенько уезжали из дому, а прислуга, освободившись, уходила гулять — с той же целью, под знаком министерской звезды Плеве.
Пора было доводить дело до конца. И так уже Сазонов торопил:
— Я сделал промашку в тот раз, сейчас первая бомба за мной.
— А как же Иван?
— Иван подождёт. Он ещё молод. Сказано — я первым метаю! Мало ли, один промахнётся, другой...
Обиженный Каляев вдруг порешил:
— Есть способ не промахнуться.
— Какой же?..
— Вместе с бомбой броситься под ноги лошадям.
Молчание установилось жутковатое.
— Но ведь метальщика тоже взорвёт?..
— Конечно.
Ожидание уже докрасна раскалило Каляева. Но Сазонов был несокрушим в своей уверенности:
— Хватит и моей бомбы. Сказано — я первым метаю! Нечего разговаривать. Под эти разговоры загостившийся в Петербурге Азеф снова уехал, наказав после покушения разыскать его в Вильно.
Сазонов на это как-то двусмысленно хмыкнул:
— Баба с возу!..
За эти месяцы он побывал и ванькой-извозчиком, и лакеем у богатого англичанина, а в роковой день обратился в приличного железнодорожного служащего. Тужурка, фуражка, всё честь честью. Самую тяжёлую, семифунтовую, бомбу он собирался нести открыто, в упакованном свёртке. Мало ли откуда в таком вокзальном городе, да ещё вблизи Варшавского вокзала, возвращается господин железнодорожник.
Но и 8 июля, как и 18 марта, покушение опять сорвалось — из-за несогласованности многочисленной команды...
Савинкову с трудом удавалось сдерживать и примирять разнородные споры, тем более в отсутствие опять куда-то запропавшего Азефа. Именно после второй неудачи Сазонов и сказал, когда все собрались:
— Бог любит троицу. На третий раз Плеве будет убит. Прав Ваня: надо прямо под ноги лошадям...
Так оно и вышло 15 июля.
Расставив всех метальщиков по местам, Савинков вышел на Измайловский проспект — к Седьмой роте Измайловского полка. Уже по внешнему виду улицы он догадался, что Плеве сейчас проедет. Приставы и городовые застыли в напряжённом ожидании. Маячили на углах филёры. Вот один городовой, второй — во фронт, во фронт!..
В тот же момент на мосту через Обводной канал показался Сазонов. Он шёл, высоко подняв голову и держа на согнутой руке, у плеча, изготовленный снаряд. Было видно, как ему тяжело, а виду подавать не следовало. Уже слышалась крупная рысь... вороные... лакеи... стража!.. Секунды тянулись неимоверно долго.
Вдруг в цокот копыт, в грохот колёс ворвался тяжёлый и грузный странный звук, будто чугунным молотом ударили по чугунной плите. Задребезжали в окрестных домах вылетевшие стекла. От земли узкой воронкой взвился столб серо-жёлтого, по краям чёрного дыма. Расширяясь, столб этот на высоте пятого этажа затопил всю улицу. В дыму промелькнули какие-то чёрные обломки...
Когда Савинков подбежал, дым внизу уже рассеялся. Нестерпимо пахло гарью. Шагах в четырёх от тротуара, прямо на обожжённой мостовой, рядом с изуродованным трупом Плеве лежал Сазонов. Он опирался левой рукой о камни, пытаясь подняться. Железнодорожная щегольская фуражка слетела с головы, и темно-каштановые кудри упали на лоб. По лбу и щекам текли струйки крови. Ниже, у живота, расползалось тёмное кровавое пятно. Глаза были мутны и полузакрыты.
Но он узнал склонившегося над ним товарища и разжал губы:
— Ваня прав... прямо под ноги... Ухо-дите!..
Савинкова оттолкнул бледный, с трясущейся челюстью, полицейский офицер — как оказалось, пивавший у англичанина чаи знакомый пристав — и то же самое повторил:
— Уходите... от греха подальше!..
Израненный Сазонов находился уже в надёжных руках полиции. Надо было спасать, уводить, разгонять по другим городам остальных подельников. Без команды они не тронутся с места.
III
Савинков не нашёл Азефа ни в Вильно, ни в Варшаве. Тот узнал об убийстве Плеве из газет и, не дожидаясь никого, выехал за границу.
Пришлось связываться с Центральным комитетом, который находился в Женеве. Да и жену повидать. Везде сопровождавшая его Дора Бриллиант и так в недоумении посверкивала своими чернущими глазищами:
— Как вы живете... как так можно?!
— Можно.
— Вы не любите свою жену!
— Люблю... когда возле меня нет никакой Доры.
— Вы даже не думаете о ней!
— Думаю... когда вы не сбиваете мои мысли.
— Бросьте, Борис Викторович. Вы жестокий... вы неисправимый циник!
— Неисправимый, верно, Дора. Бомба и цинизм — одно и то же.
— Неправда! Я делаю бомбы... но я плачу при этом! Вы, вы... плакали когда-нибудь?
— Представьте, милая Дора, не приходилось. Всё некогда. Революция, Дора, революция.
