Владислав Бахревский - Столп. Артамон Матвеев
— Три дня — и будет готово. За быками я уже послал: в Сасово и к тюрешевской мордве. У них быки как дубы.
— Всё у тебя, государь, скорёхонько.
— Эх, дружочек! Будь у меня хотя бы дюжина людей таких, как ты! — подтолкнул Артамона плечом. — Сослужи службу.
— Я вот он, государь! Приказывай.
— Какие тут приказы... Сафьяновый завод на бечевенном дворе совсем захирел. Нового мастера я сыскал. Мартына Мардьясова, армянина. Но двор совсем запоганили. Хочу в селе Чашникове завод строить. Мартын мастер знатный. Ты пригляди, чтоб помехи ему не было да чтобы делалось всё самым скорым обычаем.
«Сафьяновый завод? — осенило Артамона Сергеевича, и увидел тотчас Наталью Кирилловну в сафьяновых сапожках. — Из-под земли надобно достать лучшие из лучших... Пусть приедет, поглядит, какие сафьяны бывают».
— Как от тебя, государь, в Москву вернусь, сразу и поеду в Чашниково.
— Вот хорошо-то! — обрадовался Алексей Михайлович: любил, когда его слушались.
На морозе разрумянился: стать, богатырское дородство, но от царской радости кошки пуще душу скребли.
«Что же ты про домну Стефаниду помалкиваешь? — думал Артамон Сергеевич. — Посмотрел и забыл? Или вся эта радость от соблазнительных предвкушений?»
Пошли в комнаты, Артамон Сергеевич прочитал письмо Лазаря Барановича, поговорили о «Трубах», о Киеве.
— Афанасий Лаврентьевич твердит: Киев не стоит крови, которую придётся пролить за его удержание. Казаки — народ непостоянный, измена для них не позор — выгодное дельце. Его послушать: судьба Российского царства на Варяжском море, в свояки Европе тянет. Для него юг — басурмане, тьма невежества.
— Император Константин с императрицей Еленой — тьма? Византия? — Артамон Сергеевич говорил твёрдо, жестоко. — Киев — матерь русских городов. Оставить мать за порогом дома — бесчестие. У иудеев двенадцать колен, а народ единый. У нас, слава Богу, всего три колена — Русь Белая, Малая, Великая. Без единства — худо. Султан, глядя на казацкие распри, разохотился Украиной владеть... Не прав Афанасий Лаврентьевич.
— Я Киев не отдам, — сказал царь.
7
Артамон Сергеевич с головой ушёл в сафьяновое дело. Уже через неделю сносно разбирался в качестве козлиных шкур, из которых делали сафьян, знал снасть — скобели, скребницы для удаления шерсти, клевцы — доски, которыми мяли шкуры, добиваясь нежной мягкости. Красильное производство было похитрее: чернильные орешки, купорос, квасцы, поташ, зола, соль, цветные индийские сандалы, святогорский лист...
Козлиные шкуры тысячами штук покупали во Владимире, в Торжке, но привоз был помалу и из других городов — из Каширы, Калуги, из Рязани, Шуи, Твери, Переяславля...
Не хуже царя искал Артамон Сергеевич мастеров: одного, чтоб изготовил чудо-сафьян, другого — чтоб мог пошить сапожки прелести несказанной. Мастеров искать — всё равно что золото. Что блестит — обманка. Истинные золотые руки могли быть у такой голи перекатной, у такой пьяной, битой рожи, что только перекреститься да заплакать от обиды.
Суета суетой, а на Русскую землю накатывала жданная, но бедовая весна. Вспухали реки, безудержное половодье затапливало деревни и даже города. Плавали на воротах, коров поднимали на крыши и сами сидели рядком — воробушки бескрылые. Беда, но весёлая!
Зайцы, а то и лисы прибегали на взгорья, ждали, когда вода спадёт, вместе с людьми, с собаками. Гуси-лебеди, пролетая, садились бесстрашно на скотные дворы, подкармливались.
Алексей Михайлович весну встретил как молодой. Надежды взыгрывали в нём безымянные, но лёгкие, счастливые. И — на тебе! Напасть.
День был добрый, память Феодора Сикеота — подвижника, возлюбленного Господом Богом и Богородицей, ангела-хранителя царевича Фёдора. В отрочестве будущий святитель исцелён был двумя каплями росы, павшими с лика Спасителя из-под купола храма. Во епископах превозмог смертельную отраву — получил от Богородицы три зерна. И это он, Сикеот, истолковал патриарху Фоме ужасное знамение, когда во время Крестного хода в Константинополе кресты сами собой стали колебаться и раскалываться: «Грядёт ересь иконоборчества».
В день памяти преподобного 22 апреля Алексей Михайлович молился в домовой церкви, и только кончилась служба, явился Богдан Матвеевич Хитрово. Отбил две дюжины поклонов и два письма подаёт.
— Подмётные, великий Государь. Истопник нашёл в Царицыной палате. Под дверь сунули.
— Читал?
— Читал! В одном навет на Авдотью Ивановну, в другом похвала Наталье Кирилловне.
— А ну, давай! — государь выхватил письма и стремительно прошёл в кабинет.
Грамотки бросил на стол, сидел, не дотрагиваясь до них. Кипел: «Дожили. Заговорщики по Терему ходят, смотрят, пишут. Кто?!»
Войти к государю не смели.
«Сыск нужен. Строжайший сыск».
Превозмог себя, взял одну из писулек и сразу понял — змеиное сочиненьице. Наталья-де Кирилловна хоть и хаживала в лаптях, но нрава кроткого. Косолапа маленько, так оттого, что в деревне вырастала, никто за ней не смотрел. Коли приставить доброго учителя, походка может и исправиться. Господа Бога девица любит, боится, а то, что в иноземные бесстыдные наряды нынче рядится, да иноземные скоромные кушанья в посты отведывает, да органы слушает, да бесовские пляски пляшет, так то по молодости... Нагляделась на житье Немецкой слободы...
Хулений на Авдотью Ивановну Алексей Михайлович читать не захотел... Изумился подписи: «Артемошка». Так бы Артамон Сергеевич и кинулся писать про Немецкую слободу под своей крышей.
— Кто?! — во весь голос грянул.
В дверях тотчас появился стольник.
— Ступай! Ступай! — махнул ему рукою Алексей Михайлович. — В сердцах сказалось. Нет, погоди! Пусть придёт ко мне Дементий Башмаков... Стой, говорят тебе! Ты его найди, скажи, чтоб пришёл, да не тотчас, а погодя...
Оставшись один, сокрушал сердце худыми мыслями: «Отравят, сатанаилы. Коли письма свободно бросают на царицыной половине, и царицу молодую отравят. Трёх зёрен у меня нету!»
Мысли бежали вприскочку: «В клетках да в веригах я не сиживал, яко Феодор Сикеот, в пещерах себя не закапывал... Ничего духовными очами не вижу, духовными ушами не слышу. Все молитвы — не слава Тебе, Господи, а подай... Подай войско — недругов одолеть. Подай денежек — казна обнищала. Подай здоровья, подай жизни!.. Подай, подай... Феодор полководцу Маврикию предсказал, что станет императором. И стал. Двадцать лет страной правил».
«А кто мне предречёт? Крепок ли корень дома моего? Алексея Бог взял... Боже мой! Боже мой! Такого света!.. Фёдор — дитя. Когда ещё в возраст-то войдёт».
— Господи! — Пал перед иконами, возглашая: — Слава Тебе, Владыка владеющих, Судне живых и мёртвых, Надеждо ненадёжных, Утешение плачущих, Слава нищих. О, Иисусе, Сокровище Ты наше нетленное, Богатство неистощимое, Пище крепкая, Питие неисчерпаемое...
Душа после молитвы охолодала, обволоклась смирением. Тут и явился Дементий Башмаков.
Дементия Алексей Михайлович любил. Дело вершит круто, но всегда честно. Мзды не терпит. Хитрость пред ним хвостом по-собачьи виляет.
Лицо у Дементия пожалуй что и простоватое, но глаза! Алексей Михайлович под взглядом дьяка Тайного приказа чувствовал, как все грешки всплывают со дна души. Какого цвета глаза у Дементия, Алексей Михайлович, пожалуй, и не знал, зрачки поражали, чёрные, как дула ружей.
— Прочитай. — Царь показал дьяку на письма.
Дементий прочитал.
— Ну, что думаешь? Кто затейник?
— А кто письма принёс?
Вопрос как вопрос, но словно зубами ухватил. Намертво.
— Богдан Матвеевич. Ты что это уж! Письма истопник нашёл.
Дементий вздохнул:
— Как же ему было не найти?.. Ишь какие кошачьи хитрости. Порочат Авдотью Ивановну как хвалят: встаёт до зари, песни поёт, растратчица — подавать нищим любит, простое платье носит, пшённая каша для неё — самая вкусная еда, а хвалят Наталью Кирилловну как порочат... Враги Артамона Сергеевича писали.
— Ты не гадай, найди. Догадками злодея не припрёшь... Тоска берёт, Дементий, от такого воровства. Ищи самым скорейшим обычаем.
— За Иваном Шихиревым я уже послал.
— Спрашивай с него строго, а всё-таки не обижай. — Ресницы у государя вздрогнули, но поглядеть на Дементия не решился. — Я тебя о том прошу...
— Я не злодей, великий государь. — Дьяк поклонился в пояс, пошёл, но в дверях остановился, ожидая, не будет ли ещё какого приказа.
— Дементий! — сказал государь. — Я в Измайлове был. Уж очень куры плохо несут... Ты мне давал писанье Аввакумово, протопопа нашего, бедного расстриги. У него курочка, пишет, в Сибири была, несла по два яйца каждый день... Найди смышлёного подьячего, пусть кур купит... Индийских хорошо бы, немецких и русских, самых лучших, чтобы и неслись хорошо, и чтоб дородством радовали... Я поглядел — иные куры как цыплята. Яйца от таких небось не больше голубиного. Ни пера, ни мяса!
