Владимир Владимиров - Повесть о школяре Иве
Два босоногих мальчугана, чумазых, в изодранных рубашонках, пригнали хворостинами стадо гусей. Гуси гоготали, нетерпеливо взмахивая крыльями. Туда же съехались возы с навозом из конюшни и вереница пустых повозок, запряженных волами. Ждали, когда откроют ворота. До Ива долетал людской говор.
На что бы ни глянул Ив, все напоминало родную деревню, и, когда открылись ворота, пропуская косарей, гусей, повозки, захотелось ринуться вслед за ними, и злая досада брала на свою нелепую беспомощность. Когда подошел к нему псарь позвать есть, он спросил его, не знает ли, где жонглер Госелен. Псарь только покачал головой.
Целый день ходили по двору люди, старые и молодые, с граблями, с топорами, с молотками, с копьями и арбалетами, с метлами, с лопатами. Один в муке, другой в саже, одни с соломой в волосах, другие с деревянными стружками, в рваных камзолах и в штанах с заплатами. Ив удивлялся их испитым лицам, какой‑то особой забитости, вялым движениям, печальным взглядам. Ив знал хорошо, как несладко живется крестьянам его деревни, но и те в сравнении с этими выглядели лучше. Опустел двор только на время, после того как в полдень прозвонил церковный колокол. Лишь собаки на псарне продолжали назойливо скулить и слышался окрик на них псаря, щелканье кнута и визг наказанного пса. К вечеру вернулись косари, вернулось и стадо гусей, потянулись, поскрипывая колесами, возы с сеном, снова сошлись люди у колодца, привели на водопои лошадей. Двор потемнел быстро, как только солнце ушло за стены, и звон вечернего колокола звучал уже в сгустившихся сумерках.
Иву не спалось в эту ночь. Он встал и–осторожно вышел из дома и сел на бревно. Двор, погруженный в тьму, молчал. Черные громады башен и стен словно сдвинулись ближе. Над ними искрилась россыпь звезд. Одна звездочка спустилась так низко, что казалось, светит в самом дворе. Приглядевшись, Ив понял, что это чуть мерцает свет в слуховом окне высокой церковной крыши Кто может там жить? Мысли Ива неслись к родной деревне, к отцу, к Парижу. Рука нащупала зашитую в подкладку камзола бумагу. Неужели он так и останется в этом проклятом замке? Нет! Не может быть, чтобы про него совсем забыл Госелен и ушел, не взяв с собой. Это было бы слишком отвратительно и ужасно!.. Ив съежился от пронизавшего его сырого холодка и ушел в дом.
В конце второго дня Ив снова сидел на бревне. В главные ворота въехал воз с дровами и другой — со скошенной травой. Проехали через двор и остановились у ворот в верхний двор, поджидая другие возы У воза с травой остановилась женщина, выдернула пучок травы, приложила его к своему лицу, вдыхая ее запах, постояла так с мгновение, бросила пучок на землю и пошла дальше Расхаживающий петух кинулся к пучку и, разгребая его ногами, подкудахтывал, скликая кур. Они прибежали и начали дружно выклевывать.
«Как хорошо пахнет трава!» — подумал Ив.
От колодца шли две женщины и тоже остановились у воза, поставили ведра на землю, говорили между собой. Одна, помоложе, разговаривая, выдергивала из травы белые ромашки, плела из них венок. Из кузницы вышел кузнец, высокий, широкоплечий, молодой, в кожаном фартуке. Бородатое лицо его и руки с высоко засученными рукавами рубахи были черны от копоти. Длинноватые волосы были обвязаны ремешком. Он сказал что‑то шутливое женщинам, сверкнув белыми зубами и белками глаз. Женщины засмеялись. Одна из них, зачерпнув воды в ведре, брызнула ею в кузнеца, а другая подбежала к нему и, приподнявшись на цыпочки, надела ему на голову венок. Женщины засмеялись, захлопали в ладоши, но тут же умолкли и схватились за ведра: из‑за возов показалась надменная фигура рыцаря Рамбера. Ив узнал его и, чтобы не попадаться ему на глаза, ушел в дом. Из окна он видел, как маршал быстро подошел к кузнецу, тот сорвал венок с головы. Маршал что‑то крикнул ему и вырвал венок из руки кузнеца, бросил на землю. Топча его ногами, продолжал кричать на кузнеца, а тот стоял молча, опустив голову. Маршал отшвырнул ногой измятый венок и зашагал к конюшне. «Очень въедливый», — вспомнились Иву слова псаря Жака…
Молодость ли тянула к людям, внешнее ли сходство этих конюхов, косарей, возчиков с его деревенскими земляками, а может быть, поиски сочувствия или желание поделиться с кем‑нибудь своим горем заставили наконец Ива на следующий день покинуть бревно и пойти по двору.
Проходя мимо колодца, он заметил, что рядом с львиной головой водостока высечен в камне щиток герба с когу тистым зверем на нем, таким же, как на знамени на главной башне. У стен между псарней и скотным сараем стояла на каменном основании широкая железная клетка и в ней два желтых коротконогих зверька с острыми рыльцами и длинными пушистыми хвостами. Ив знал, что это хорьки; он слышал в деревне, что они живут в дуплах деревьев и в чужих норах, едят крыс, мышей, лягушек и даже змей, не боясь их ядовитых укусов. Он помнил, как отец жаловался, что хорек повадился к ним на птичник воровать кур, но видел Ив этих диковинных зверьков впервые и остановился, разглядывая их и размышляя, зачем понадобилось держать хорьков тут, в клетке. Один зверек спал, свернувшись в клубок, как кошка, другой бегал взад и вперед вдоль края клетки, привставал на задние лапки с уморительными длинными пальцами, вытягивал тонкое туловище, продевая мордочку между прутьями клетки, смотрел на Ива черными горошинами глаз Ив протянул было к нему руку, чтобы погладить, как услышал за собой голос:
— Э–э! Остерегись, парень, он тебя опрыскает, тогда одежу хоть выбрось, такая вонь! Хе–хе…
Ив обернулся. Перед ним, чуть пошатываясь, стоял пожилой человек, лысый, с плохо выбритым лицом, в долгополой темной одежде с капюшоном. Монах, что ли, или священник? Наклонив набок голову и прищуривая глаза, человек этот смотрел на него и улыбался. Потом подошел ближе, и, когда заговорил, на Ива пахнуло запахом вина.
— Я гляжу, — сказал он, — ты тут новичок. Я давно тебя заприметил. Смотрю: что это за человек? С виду виллан, а работать не работает, все на бревнышке посиживает.
У нас, думаю, таких не бывает. Хе–хе…
Ив молча разглядывал странного человека. Лицо у него было приветливое и глаза развеселые, с хитринкой; он их прищуривал, когда переставал говорить и поджимал тонкие губы. Блестящая лысина была окружена каемочкой седых волос, а кончик узкого длинноватого носа — в красных и лиловых жилках.
«Наверно, совсем не любит выпить», — подумал Ив.
— Видишь, какие у нас тут диковинки? — сказал незнакомец, мигнув на хорьков. — Это мы держим их для потехи. Какой? О! Для охоты за кроликами. Хорьки эти приручены и приучены. Хе–хе–хе!.. Везут их туда, где есть норы кроличьи. Они в них забираются и выгоняют оттуда кроликов, а люди стоят у выхода из норы и бьют кроликов палками. Очень веселое занятие! Благородное занятие! Хе–хе!..
Засмеявшись, он пошатнулся и оперся рукой об основание клетки, один глаз закрыл, другим повел вокруг и, понизив голос, продолжал:
— Но только у нашего сеньора слишком много других забот, и о хорьках он вспоминает не чаще двух раз в яэд. Вот они, бедняжки, и сидят здесь взаперти.
Тут он свистнул, приблизив лицо к клетке. Спавший хорек проснулся и бросился к решетке, бегавший привстал на задние лапы, и два желтеньких рыльца, просунувшиеся между прутьями совсем близко от лица человека, стали быстро жевать губами.
— А–а! Подлецы! Сладкого захотели?! — крикнул им незнакомец, вынул из кармана две морковки и протянул их хорькам.
Те мигом схватили их и убежали в дальний угол клетки, где, сидя на задних лапках и держа морковки передними, обтачивали их зубами.
— А–а! Подлецы! — повторил незнакомец. — Забывает про них барон, а жаль. Кролики — народ вредный, сильно объедают в саду фруктовые деревья и ягодные кусты. Да что там — посевы на полях жрут. А хорьки вот по деревням кур таскают! У–у-у! Кровопийцы!
Прокричав эти последние слова, он снова закрыл один глаз, втянул голову в плечи и, словно кого‑то испугавшись, повел другим глазом по двору. Потом засмеялся и, оттолкнувшись от клетки, чуть было не упал, но удержался за плечо Ива:
— Пойдем‑ка, парень, лучше на твое бревно, а то у меня ноги больные — как погоде меняться, так они болеть. Вот ведь, братец, какая гадость! Пойдем, я вижу, там у тебя солнце… Ишь как хорошо припекает! — сказал он, усевшись на бревне, и, откинув полу одежды, выставил под солнце худую ногу в залатанной штанине и кожаной сандалии на босу ногу и поглаживал ее рукой. — Так вот что, паренек. Я вижу, ты смотришь на меня и удивляешься, откуда я взялся, а я вон оттуда. — Он протянул руку, указывая на церковь. — Вон, окошко в крыше, там моя комната. А еще ты думаешь, что я из клириков. Верно? А я только к ним пристал сбоку припека: я всего–навсего звонарь и пономарь[14] в здешней церкви, а зовут меня Фромон. А замковые придворные, с легкой руки барона, называют меня «брат Фромон», а я монахом никогда и не был. Звоню да убираю церковь и баронскую капеллу, иногда прислуживаю брату Кандиду. А теперь ты мне расскажи, как тебя звать и откуда ты взялся.
