Бурсак в седле - Поволяев Валерий Дмитриевич
Хорунжий покорно выполнил и эту его просьбу. Михайлов опрокинулся на спину, вытянулся в полный рост, похрустел костями. Пожаловался:
— Все суставы болят, все, до единого! Словно бы ни одной целой костяшки в организме не осталось. Вот напасть!
Юлинек хлюпнул носом.
— Хочу в Прагу!
— Хотеть не вредно, — Михайлов не выдержал, поморщился — не любил слезливости. Что-то раньше такого за Юлинеком не наблюдалось. Впрочем, Михайлов прочитал в одной умной книжке, что палачи всегда, во все времена, у всех народов, были людьми слезливыми.
Неожиданно в конце поляны, там, где дорога исчезала в недобро черневшей горловине леса, раздался выстрел. Один из казаков, примостившийся к поваленной лесине, чтобы обмокрить ее, подпрыгнул, словно бы подброшенный, в воздухе стукнул одним сапогом о другой и замертво свалился на землю. Опытные фронтовики, хорошо знавшие, что означает такая стрельба, поспешно попадали в траву, заклацали затворами карабинов.
— Кто стрелял? — зычно выкрикнул полковник Бирюков.
Стреляли из леса. Кто именно пальнул — поди разбери, возможно, даже сам Шевченко, а казака уже нет в живых: он легко и быстро переступил черту, отделяющую бытие от небытия, теперь лежал в траве, задрав острый нос, и ни о чем уже не беспокоился.
Кому отвечать своей стрельбой, какую цель брать на мушку — непонятно. Тайга пошумливала недобро, где-то недалеко злобно цокала белка, поссорившаяся со своей подружкой.
— Подъем! — закричал Бирюков. — Уходим отсюда!
Колонна, сократив время привала, спешно покинула поляну, казавшуюся такой безмятежной… Один из казаков — одностаничник убитого, подхватил тело погибшего, умело пристроил его на седле — не раз занимался этим скорбным делом, — поскакал назад, в Хабаровск.
А колонна, выставив перед собой разведку — разъезд из пяти конных казаков, — двинулось дальше.
Калмыков, несмотря на визит подполковника Сакабе, все-таки ломал голову над тем, какие же объяснения следует придумать, чтобы оправдать собственное вранье. Ведь он публично объявил, что поедет на Уральский фронт, сам же застрял в Хабаровске. Какие точные слова найти для объяснения? Заявить о предупреждении японской разведки или грядущем перевороте?
Никаким переворотом в Хабаровске пока не пахнет. Свалить на усилившуюся борьбу с партизанами? Это не объяснение. Партизаны на Дальнем Востоке были всегда, даже во времена Ерофея Павловича. Прикрыться тем, что Колчак не прислал жалованье? Где в таком разе патриотизм? Сказать прямо, что не посоветовали японцы, нельзя. Так он подставит и самого себя и своих японских покровителей. Калмыков жалобно сморщился, на мгновение закрыл глаза и неожиданно вздрогнул — из багровой притеми закрытых глаз на него жадно, пристально смотрела… змея.
Испуг, возникший было в нем, прошел мгновенно.
Калмыков растянул рот в обрадованной улыбке: если бы все враги его были, как эта змея, кусачими, но играли бы по определенным правилам, тогда за будущее свое можно было бы не беспокоиться. Всякая змея — это невинная девица, ребенок по сравнению с калмыковскими врагами, да и перед самим атаманом она тоже ребенок.
Атаман вздохнул, открыл глаза, снова закрыл — змеи не стало. Лишь в багровом мареве бледнел неровный обвал, похожий на пулевой пробой — место, где змея только что находилась. Атаман вздохнул еще раз.
В кабинет вошел Савицкий. Бледное лицо его было озабоченным.
— Отряд полковника Бирюкова попал в засаду, — сказал он. — Есть убитые.
— Сколько? — потяжелев взглядом, спросил атаман.
— Хорошо, что не десять. — Калмыков помял пальцы, похрустел суставами — что-то все чаще и чаще выпирала на поверхность эта дедовская привычка — может, старость подоспела? — И что же там случилось?
— Казак, привезший убитого, ничего толком объяснить не может, из записки Бирюкова также мало что понятно. Я разумею, обычная засада.
— Обычная, обычная, — прокричал Калмыков, еще раз помял пальцы, — так мы вообще без народа останемся. А что касается полковника Бирюкова, то он мне не в лесу, а здесь нужен.
— После окончания операции он вернется в Хабаровск, Иван Павлович.
Калмыков умолк, не стал объяснять своему помощнику, что за дело он решил предложить Бирюкову.
— Сколько времени штаб отвел на проведение операции?
— Дня в три-четыре уложатся.
— Ладно, иди, — Калмыков коротким движением руки отпустил Савицкого.
— Убитого казака по железной дороге отправить в станицу, пусть похоронят там.
— Протухнет в пути, Иван Павлович, — Савицкий вопросительно вскинул одну бровь, — не доедет. Лучше бы похоронить в Хабаровске.
— Я же русским языком сказал — отправить в станицу. Значит, надо отправить в станицу. Выполняйте!
Атаман часто становился нетерпимым.
А работу полковнику Бирюкову он придумал вот какую. И атаман Семенов со своим разросшимся отрядом, и уссурийцы, и амурские казаки решили вновь пойти на сближение с адмиралом Колчаком, — словно бы поняли атаманы, что войну без Колчака выиграть невозможно, можно только проиграть. Адмирал также пошел навстречу атаманам, выпустил специальную грамоту, адресованную казакам, где подтверждал все права станичников, начиная от земельных наделов, кончая укладом их жизни, несением службы, гражданским и военным управлением. Бумага была серьезная, тем более что станичники в последнее время ожидали, что на их права обязательно кто-нибудь наедет своими тяжелыми железными колесами, отрежет что-нибудь. Например, землю, либо лишит половины скота или того хуже — отнимет право самим выбирать атамана.
При казачьей вольнице это было самым худшим.
В общем, как бы там ни было, роль казаков в Белом движении повышалась — из Омска на этот счет пришла бумага, подписанная и самим Колчаком и членами его правительства. Калмыков был доволен…
Соответственно и Белое правительство рассчитывало на поддержку казаков, но, как считал атаман, от планов, разработанных умными головами, до их исполнения — расстояние огромное. В Омск надо было обязательно посылать представителей.
Калмыков наметил на эту роль полковника Бирюкова.
Но пока полковник Бирюков был далеко — в тайге, сражался с партизанами.
Засада ждала отряд Бирюкова на окраине небольшой таежной деревни, в которой и имелось-то всего шесть или семь домов, но зато каждый дом был похож на небольшую крепость — сложен из толстых бревен, окна — маленькие, угрюмые, словно бойницы, из которых удобно поражать противника, а самому оставаться неуязвимым.
В деревне было тихо — ни петушиных вскриков, ни собачьего лая, и людей не было видно. Полковник остановил колонну, обвел биноклем темные тихие хаты.
— Неужели жители покинули дома? — недоуменно проговорил он. — Кого они боятся? Нас или партизан?
Помощником у Бирюкова был высокий чин — заместитель самого атамана Эпова; он также вскинул бинокль, обвел им толстостенные избы, которые можно было взять только снарядом, и произнес убежденно:
— Нас они испугались, нас… И не только сами ушли, но и скот угнали. Вот навозные души!
— Не такие уж и навозные, — возразил Эпову полковник. — А вдруг тут засада?
— Вряд ли, — с сомнением произнес Эпов.
Едва они вошли в деревню, как с грохотом распахнулись ставни сразу в нескольких домах и грянули выстрелы. Около десятка казаков разом вылетели из своих седел.
Бирюков поднял коня на дыбы, выстрелил в ближайшее окно из нагана — там, в прозрачной темени мелькнуло плоское бородатое лицо, и он всадил в него заряд. Мужик вскрикнул, задрал ствол винтовки, пальнул вверх. Выстрел его не принес никому вреда, мужик запрокинулся назад, на спину, и исчез в доме.
Находившийся рядом с полковником белоусый чубатый казак — это был Ильин — сорвал с плеча карабин, не целясь, ловко пальнул в распахнутые ставни, уложил второго партизана, потом спешно передернул затвор, сделал еще один выстрел. И снова попал. Полковник позавидовал меткости казака, прижался к шее лошади, пальнул из нагана в человека, высунувшегося из-за угла дома, промахнулся, пальнул снова и опять промахнулся.
