Вальдемар Лысяк - Ампирный пасьянс
История не знает случаев, чтобы в процессах, связанных с государственной изменой, кого-нибудь оправдали.
10
В процессе Нея поочередно выслушали 37 свидетелей. Все шло быстро и без особенных сенсаций. Температура в зале достигла точки кипения лишь тогда, когда в зале появились два главных свидетеля – генерал Бурмонт, и защиты – маршал Даву. Попробую характеризовать обоих как можно короче.
Итак, Людовик Август Виктор граф де Гхаисне де Бурмонт. Тип с весьма остроумным пониманием лояльности. Во времена Революции он сражался на стороне Бурбонов в Вандее, при Консульстве Бурбонов покинул и перешел на сторону Наполеона, чтобы затем, в 1814 году, Наполеону изменить и перейти на сторону Бурбонов, но всего лишь на год, потому что во время Ста Дней он произвел очередное "volte face" и вновь очутился в императорской армии, но перед самой битвой при Ватерлоо он дезертировал к пруссакам Блюхера [В Бурмонте было нечто настолько отвратительное, что даже Блюхер, которому предатель принес ценные военные сведения, не допустил его к себе и приказал передать, что считает его "собачьим пометом" (На самом деле Блюхер воспользовался другой формулировкой, только она не годится для печати)].
И вот вам Людовик Никола Даву, князь Ауэрштадтский и Экмюльский, который считался одним из вернейших спутников Наполеона. В армии ходили слухи будто Бонапарте ревнует к стратегическим талантам Даву с времен кампании 1806 года, когда в официальных бюллетенях было заявлено, будто прусская армия была раздавлена под Йеной Наполеоном, в то время как на самом деле главные силы пруссаков была разгромлена Даву под Ауэрштадтом, да и то, силами только трех дивизий, что вообще граничило с чудом.
Ревновал или не ревновал – фактом остается то, что Наполеон последовательно сдвигал Даву в тень, не поверяя ему постов, достойных его способностей. Маршал сносил все это со стоическим спокойствием. В 1814 году, когда большая часть его коллег уже капитулировала перед союзниками или же предала Наполеона, Даву защищался до последнего в далеком Гамбурге, и когда осаждающие сообщили ему о капитуляции французской армии и предложили сложить оружие, презрительно ответил:
– У императора нет такой привычки присылать мне приказы посредством российских офицеров!
После отречения императора и перехода I Империи в легенду Даву отступил в домашний уют, уверенный в том, что может теперь "выбросить из головы" свое участие в большой истории. Он ошибался. Возвратившись с Эльбы, Наполеон вызвал его к себе и предложил пост военного министра. Даву, которого дискриминировали в течение 20 лет, отказался. Тогда Бонапарте подошел к нему и тихо сказал:
– Слушай, они все думают, будто я действую в договоренности с императором Австрии, и что моя семья сейчас направляется в Париж. Это все неправда. Я сам против всей Европы…
– Я принимаю министерство! – перебил его Даву.
Англичане, хотя среди них меньше джентльменов, чем в каком-либо ином народе, придумали замечательное высказывание: "Джентльмен занимается только проигранными делами".
11
Бурмонт давал показания первым. Его вызвали по той причине, что в марте 1815 года он находился рядом с Неем и был свидетелем событий в Лонс-ле-Солниер. Генерал чувствовал себя уверенно и не утратил уверенности даже тогда, когда Ней вскочил со своего места и заставил остолбенеть всех присутствующих, заявив, что это как раз Бурмонт, вместе с Лекурбом, переломили его последние сомнения, уговаривая соединиться с Наполеоном. Бурмонт спокойно отрицал этому, после чего заявлением маршала вообще перестали заниматься.
Когда закончил прокурор, вопросы начала задавать защита, а конкретно Беррьер-старший. И вот тут на свет вышли факты, для свидетеля весьма неприятные, которых ему следовало стыдиться. Оказалось, что этот обожающий Людовика XVIII и ненавидящий Бонапарте офицер 14 марта имел тысячу и одну оказию покинуть "изменников", но он этого не сделал. Самым забавным же был тот факт, что господин генерал де Бурмонт с охотой принял участие в банкете, устроенном Неем в честь императора.
Возможно, что Беррьер не был гениальным адвокатом, но за два последних вопроса ему принадлежит одно из первых мест в истории французской палестры.
– Как отреагировали солдаты и офицеры на пронаполеоновское воззвание Нея? – спросил Беррьер.
– Все закричали: да здравствует император! – в соответствии с истиной ответил Бурмонт.
Беррьер повернулся в сторону судейского стола и очень медленно, цедя слова, сказал:
– Мсье председатель, прошу Вас спросить у свидетеля, крикнул ли он тогда: да здравствует король!
В зале воцарилось смертельное молчание. Только через какое-то время среди пэров начался шум, и оттуда донеслись возгласы:
– Подобные вопросы недопустимы!
Ясное дело, такие вопросы не соответствовали правилам, которые желали навязать этой игре, и с легкостью навязали бы, если бы защитники Нея не относились к своим обязанностям тщательно. На всякий случай, чтобы предотвратить дальнейшую порку основного свидетеля обвинения, председатель трибунала отослал его на место.
Даву, в свою очередь, заявил, что никогда бы не подписал договора с англичанами и не распустил бы армию, если бы знал, что амнистия окажется обманом. Это неудобное для обвинения заявление из протокола вычеркнули. Просто так!
После завершения допросов провозгласили речи: со стороны обвинения Белларт ("Господа, этот человек изменил королю и отчизне!"), со стороны защиты – Беррьер-старший, аргументы которого практически никто не слушал, после чего в ночь с 6 на 7 декабря 1815 года пэры приступили к финалу спектакля. В ходе голосования они должны были ответить на три вопроса, последний из которых звучал так: "Покушался ли маршал Ней на безопасность государства?". Только один пэр из 161 громко ответил:
– Нет!
Этим пэром был самый молодой из членов Палаты, 30-летний Виктор де Броглие, роялист (!) по воспитанию и убеждениям, человек, отца которого Революция послала на гильотину, но в семье которого было три маршала Франции, и он не собирался запятнать их памяти.
Во время голосования по вопросу приговора 5 пэров высказалось за то, чтобы обратиться к королю за помилованием, 17 – за депортацию, а 139 заявило:
– Смерть!
Среди этих последних было 5 маршалов, 1 адмирал и 14 генералов коллег Нея по Великой Армии. Многие из них были обязаны ему жизнью, своей или собственных близких.
В приговоре, который был тут же прочитан, Ней был приговорен к расстрелу за государственную измену. У него также отобрали орден Почетного Легиона с Большой Лентой, которой он перепоясался в 1805 году, чтобы повести атаку на мост Эльхинген на Дунае. Как будто бы в насмешку стены зала были украшены надписями: "Мудрость, Терпимость, Милость".
12
В три часа ночи в камеру осужденного на смерть вошел Куши и начал медленно читать приговор, начав с длинного перечня титулов маршала.
– Ради Бога, пропустите эти фразы! – нетерпеливо воскликнул Ней. – Что там в конце?
Когда же услышал: "Приговорен к смерти", сказал:
– Так мне и надо, буду грызть землю!
Куши сообщил, что казнь состоится через несколько часов.
– Как вам будет угодно, я готов!
Услыхав приговор, Мишель Ней, князь Эльхингенский и Московский, вновь стал тем самым "храбрейшим из храбрых" солдатом, каким был под Сьюдад Родриго, на дунайском мосту, в Смоленске или на Березине.
Вскоре после того в камере появился ответственный за казнь военный губернатор Парижа, граф де Рошешуар. Он сообщил Нею, что король согласился только лишь на посещение нотариуса, жены и исповедника. Маршал ответил на это, что "не видит необходимости приводить сюда попа". Тут из угла камеры раздался суровый голос одного из солдат, который, указывая на маршальское шитье на мундире Нея, сказал:
– Вы не правы, мсье маршал! Я не столь блестящий, как вы, но такой же старый, и прошу мне поверить, что никогда в сражениях не был я таким дерзким, как тогда, когда поверял душу свою Богу!
– Наверное ты прав, старик, – шепнул Ней и потребовал привести к себе священника де Пьерре, настоятеля из церкви Святого Сульпиция.
После краткого разговора с нотариусом Батарди наш рыжеволосый валет пик свалился на нары и спокойно заснул. Вот это было совершенно нормальное явление. С моментом завершения процесса исчезла необходимость принятия этих чертовых решений, и Ней испытал облегчение. Никогда не боялся он стоять перед стволами орудий и ружей, так почему бы ему бояться их теперь – так что ни страха, ни беспокойства он не чувствовал. В свою смерть он уходил с каменным спокойствием бедуина, который отправляется в пустыню, чтобы там погибнуть, и прощается с миром гордым взглядом, с высоко поднятой головой, как будто бы отправляется в соседнее племя за женщиной с глазами-озерами и с улыбкой, сладкой будто финики.
