Нина Молева - Ошибка канцлера
– И что ж ты тогда?
– И тогда не поверил, смолчал. А как он уж в дорогу собираться стал, спросил, как давно императрицей-то Елизавета Петровна. Он говорит, второй год на исходе. Урядник, что с ним ехал, подтвердил. Тогда я и открылся.
– А раньше-то неужто не знал, другие не сказали, что на трон отеческий я вступила?
– А кому говорить-то, кому знать? Там каждому до себя – как наесться, хоть не досыта, как согреться, от морозу спастись.
– И баб никаких с тех пор не видел?
– Почему, баб видел. С камчадалкой жил.
– Ой, что ты, Алексей Яковлич, как мог?
– Как мог, ваше величество? А так и мог, иначе не выжить. Мест тамошних не знал, к холодам непривычный, как еду достать, не ведаю, к делам их не приучен, вот она и помогла, выходила. Да и местные иначе глядели, когда с бабой ихней.
– С собой привез?
– Схоронил. Третий год. Родами померла. Бабок там нет, сами управляются. Вот не управилась.
– Жалеешь?
– Жалею. Работящая была, справная.
– А детки?
– Были. Перемерли. Там младенцы если чудом только выживают.
– А я, как отправился ты в Ригу, все надежду имела – сжалится император, на свадьбу свою с Долгорукой подарок мне сделает, переведет тебя в Москву. И перевел бы. Он по капризу своему все мог, Долгорукие и те отступались, гневить не хотели. Да помер Петр Алексеевич, в одночасье помер. Сказывали, от оспы.
– Не бывали у него тогда, ваше величество?
– Нет, в слободе жила, глаз в столицу не казала. Да вот с его смертью быстро так все пошло. Анну Иоанновну короновали, а она на меня как есть рассвирепела. В ноги к ней кидалась, молила хоть не ссылать тебя, хоть в покое где ни на есть оставить. Где там! Чтоб духу его не было, чтоб с глаз сгинул!
– Вот и сгинул. Царское слово крепкое, коли на зло, на добро-то его не бывает.
– Озлобился ты, Алексей Яковлич.
– Где озлобился – жизнь узнал, а в ней добра николи не бывает, если ошибкой только. Оглянуться не успеешь, и нет его, добра-то.
– Так и сидела я в слободе. Дом новый поставила. Знаешь, Петруша Трезин строил.
– Жив Петр-то? Поди, баудиректор теперь.
– Да нет. Жив-то жив, строит, от двора заказы имеет. Баудиректором Расстреллия поставила.
– Это того-то, покойной императрицы любимца?
– Того самого. Зато архитект какой удивительный. Вот поедем мы с тобой, Алексей Яковлич, в театр московской, увидишь, красота какая. Пять тысяч человек оперу смотрит. А убор какой распрекрасный – все посланники европейские диву даются.
– А Петр-то что?
– Да вот по Конюшенному ведомству дела у него. Что так смотришь? В лавре Александро-Невской строительство продолжает. Еще церковь новую в Преображенской солдатской слободе кончает. Чего ему еще, разве плохо?
– Да я что, ваше величество. Повидаться бы мне с ним.
– Повидаешься непременно. Велю приказать, чтоб домой к тебе явился.
– А во дворце он не бывает?
– Что ты, Алексей Яковлич, нешто дворец для архитекта место? С Растреллием иной раз по делам и говорю, так Растреллий граф, особа титулованная. Ему можно, хоть и архитект по занятиям. К тому же в Канцелярии от строениев всеми архитектами ведает. А ты – Трезин!
– Простите, ваше величество, где мне дворцовые порядки знать.
– А изменился ты, Алексей Яковлич, ох изменился! Нехороший какой стал.
– Что там, старый просто.
– Ну какая там у тебя старость – едва тридцать минуло. А седина вот, морщины… Да Бог милостив, поживешь на вольных хлебах, все вернется.
– Что все-то, ваше величество?
– Веселость твоя. Ловкость. Помнишь, как танцевать-то мог – ночь напролет без роздыху. Только мы с тобой вдвоем и вытерпливали, другие все как есть с ног валились, а нам хоть сначала начинай. Да что я о прошлом все. О нынешнем толковать надо. Вот указ мой, Алексей Яковлич, быть тебе генерал-майором и в Семеновском лейб-гвардии полку майором, а еще грамота на поместья во Владимирской губернии и на Волге, сама выбирала – расчудесные. Благодарить не смей – то ли тебе за невинное претерпение должно. А меня-то ни про что спросить не хочешь ли?
– Да я вот про деток..
– Живы-здоровы, Алексей Яковлич, и не узнаешь, поди.
– Где узнать! И сынок?
– И дочка твоя, Августа свет Алексеевна.
– Повидать бы…
– Приходи к обеду, вот и увидишь, обоих увидишь за столом-то. Только вот зовутся-то они, чтобы знать тебе, племянниками госпожи Шмидтши, да знал ты ее, знал!
– Музыканта Шмидта жена, что ль?
– А как же! Еще толще стала, усы черные, густющие вырастила, таким басом гудит, люди оборачиваются – никак где мужик спрятан. Помнишь, еще нас своим голосом пугала, как в сад искать шла? Вот и улыбнулся, голубчик мой, вот и ладно.
– Пока разрешите откланяться, ваше величество. К обеду убраться надо, в порядок себя привести.
– А ты не заботься, Алексей Яковлич, все, что потребуется, у Чулкова спроси. Он тебя и в дом новый отвезет.
– С вами, значит, Чулков-то?
– А как же, да с таким камердином своей волей нипочем не расстанусь. Упрежден он, чтобы во всем о тебе позаботиться. Новости от него все узнаешь, перемены.
– Так пойду я, ваше величество.
– Ступай, Алексей Яковлич, ступай с Богом, только… Помнишь, певчий у нас в слободе был, из Малороссии привезенный, тезка твой?
– Алешка Разумовский, что ли?
– Так вот не дивись, что за столом его встретишь. Григорьич он по батюшке, ты запомни.
Лондон
Министерство иностранных дел
Правительство вигов
– Наш польский резидент сообщает, что Михаил Бестужев приехал в Польшу. Что же с лопухинским делом, Гарвей?
– Я как раз готовлю русский доклад, милорд. Оно закончено.
– На следствие понадобилось меньше месяца?
– И на приведение в исполнение приговора.
– Императрице не терпелось расправиться с придворными красавицами. Какие же наказания она нашла для них?
– Лопухину с мужем и сыном после урезания языков колесовать. Прочим – смерть на плахе.
– Против них были получены сколько-нибудь серьезные показания?
– К свидетелям были применены пытки, милорд.
– Ах так! Значит, Алексей Бестужев был прав в своих предположениях – мнимая угроза со стороны Брауншвейгской фамилии. Но вы сказали, что приговор осуществлен. Неужели…
– О нет, милорд, императрица проявила милосердие. Для Лопухиных дело ограничилось урезанием языков.
– И все же. Как женщины умеют быть жестоки.
– И наказанием кнутом, после чего все осужденные направлены в Сибирь пожизненно.
– А остальные? Госпожа Бестужева?
– Кнут и Сибирь.
– Что же произошло со старшим Бестужевым? На каком основании он был освобожден из-под ареста?
– Юридический казус, милорд. Он находился всего лишь под караулом. Ввиду недолгого его брака – он действительно длился несколько месяцев – Михаил Бестужев признан непричастным к заговору.
– Брак расторгнут?
– Ни в коем случае. Это лишило бы Михаила Бестужева всех тех богатств, которые принесла ему в приданое госпожа Ягужинская. Ведь это соединение состояний великого канцлера Головкина и не менее склонного к стяжательству первого ее супруга.
– Значит, императрица не имела возражений. Михаилу Бестужеву остается благодарить своего брата.
И вообще, это очень напоминает выигрыш вице-канцлера, милорд. На обоих братьях ни тени подозрения. Лесток в бешенстве, а императрица выбирает Алексея Бестужева в качестве своего постоянного карточного партнера.
– Вероятно, Лесток не слишком доволен и вызовом в Петербург маркиза де ла Шетарди. В течение его годового отсутствия Лесток начал чувствовать себя полномочным министром Франции.
– Есть сведения, что лейб-хирург все чаще начинает вызывать досаду императрицы, и французский двор сам счел нужным пойти на возврат маркиза.
– Для усиления французских позиций, которые могут в результате необдуманных действий Лестока пошатнуться. Разумный шаг.
– К тому же маркиз умеет руководить Лестоком, а в этом появилась явная нужда.
– В подобной ситуации Бестужев напоминает Геракла, которому приходится сражаться с Лернейской гидрой: на месте отсеченной головы немедленно вырастают новые.
– Гераклу удалось в конце концов отрубить все сразу.
– Вы рассчитываете, что это удастся и Бестужеву? Вы так верите в его ловкость?
– Пожалуй.
…Театр на Красной площади не мог не сыграть значительной роли в расчетах Бестужева-Рюмина. Великолепного здания не стало в тот страшный пожар 1737 года, после которого пришлось составлять новый, так называемый Мичуринский, план Москвы: слишком многое было утрачено и далеко не все удалось восстановить. Но теперь двор постоянно находился в Петербурге, и, может быть, не стоило тратиться на былые затеи, которые имели значение в момент коронации и первых лет правления?
