Олег Широкий - Полет на спине дракона
— Так или иначе, а положения это не меняет. Но там ведь ещё и Роман?
— Роман запираться в городе тоже не станет. И оттого, что не пожелает перед суздальцами трусом предстать, и оттого, что на самом деле как раз струсит. Он же не забыл судьбу Рязани. Значит, пуганый. Думает: «Ежели рязанские стены врага не удержали, куда коломенским укрыть. А от битвы во чистом поле — случись чего не так — всегда ускакать можно».
— Всё это радует, друг мой, но давай теперь решать: кто нам нужен живым? Коломенский Роман, думаю, не нужен — вёрток больно. Да и потом: хватит нам и одного рязанского княжича — того Олега, что пленили под Пронском. Уж больно подозрительная у них семейка — ни лада, ни достоинства: только и знают друг друга теснить и травить. И нечего этот корень множить без нужды. А вот Владимира Юрьевича суздальского не помешало бы и живым взять. Этот может пригодиться как заложник или ещё для чего. Там видно будет. Поручим это Делаю: царевичей похищать как раз в его духе. — Бату улыбнулся, вспомнив обстоятельства их знакомства с Делаем. — Пусть его отряд, ни на что не отвлекаясь, занимается только этим. Думаю, задание ему понравится.
— Чем порадуешь меня?
— А на тебя, Бамут, опять вся надежда, — вздохнул тяжело Бату, — дал бы тебе отдых, да не время. Слушай же: если никуда не деться нам от суздальцев, надо их разобщить. — Бату посмотрел на помощника растерянно, только с ним он такое себе и позволял. — Как это сделать, я ещё не знаю... — С показной строгостью добавил: — Вот этим и займёшься. Понял ли? Ты теперь человек непростой — «Богородицы» тебе являются. Вот и думай.
— Возьмём Коломну сами, Гуюк скажет, что мы крадём его олджу-добычу, его славу. Пустим его вперёд, будет зудеть, как шмель, залетевший в юрту, что прячемся птенцами под его крылом, — посетовал Субэдэй.
На сей раз своим въедливым ворчанием он джихангира не смутил: и под солнцем иногда кусают комары, так неужто не радоваться солнцу?
— Пусть потешается, чего уж теперь... — Он сощурился под ласковыми лучами, рассекавшими звенящий мороз, но не удержался, снова стал подозрительным: — Ты всё о мелких щепках, которые съест костёр, а мне важнее, чтобы он другого не сказал. А ведь додумает, а это другое будет убедительнее и опаснее. Сам не догадываешься?
— Отчего же? — охотно отозвался Железный Старик. — Я бы на его месте сказал: «Как урусутские дружины бить — это Гуюк, как ослабевшие без войск города хашаром штурмовать — так это хитрая баба Бату».
Скучно с Субэдэем, что ни подумай, всё уже заранее знает. Бату даже слегка обиделся. Стал оправдываться, забыв даже, что аталик не сам так думает, а Гуюка изображает:
— Из Рязани в степь урусутские тумены мои люди выманили... — Его голос вдруг зазвенел, эти слова джихангир не раз говорил сам себе. — Главный город княжества взяли мы — не Гуюк.
Субэдэй слушал, одобрительно хмыкал.
— Я мог бы с его воинами олджой не делиться. Яса не заставляет. Так нет же, поделился. Кераиты такое не забудут. А ведь «святую олджу» получают те только сотни, которые участвовали в штурме, разве не так?
— Вижу, в снах к тебе приходит гуюкова душа, дразнит, — поддел полководец.
Это тоже была правда. Гуюк, Гуляющий по ночам, был умнее себя «дневного».
— Кроме того, скормим Гуюку и Коломну, разве мало? Или как он хочет? Мы будем войско разбивать, а ему — города на подносе?
— Это ты будешь петь не мне... — засомневался всё-таки аталик. Вот он всегда так: его похвала — когда он просто не ворчит. Небрежно бросил возражение, протекающее, как жир между пальцев: — Но под Пронском главный удар всё же пришёлся по Гуюку...
— Так и наши помогли. Что ж мы, там и не воевали вовсе? — неуверенно оправдывался Бату, лихорадочно соображая, как, в случае чего, будет оправдываться. Прав старик, опять прав. Есть у Гуюка эта хитрая зацепка. Отдышался, стряхнул нахлынувшее волнение: — Знаешь, Субэдэй, тут важно упредить. Ропот в нужную сторону раздуть... Своим шептунам в тумене родственничка именно это я и поручу. Пусть говорят так: «Бату взял Рязань, а Гуюк — Коломну. Какая крепость сильнее? Ясно и без слов, что Рязань...» И пусть они оправдываются, а не мы. Кто жалуется — тот и не прав. Главное, что мы людей сохранили.
Смотри, Бату, не перехитри самого себя, — всё же буркнул старик, но уже примирительнее.
Бату. Коломна. 1237 год
С Коломной получилось всё как нельзя лучше. Урусуты продолжали повторять прежние ошибки. До них не дошло, что поражение под Пронском было вызвано не глупостью соседа, а тем, что не тягаться урусутам с врагом в открытом поле. Эльджидаевы несториане разметали урусутов как пух по ветру.
— Почему так, Субэдэй, неужели они так ничего и не поняли? Ну, ладно бы впервой...
— Одного умного можно убедить, одного глупца увлечь. Когда же тех или других уже десять — одной шишки всегда мало. — Субэдэй и тут был не прочь сесть на своего любимого скакуна и показать преимущества строгого единоначалия. Однако сейчас Бату хотелось, чтобы он оказался прав.
— Значит, так будет продолжаться и дальше? — зажглись надеждой утомлённые от вглядывания глаза.
— Хорошо бы.
Значит, Субэдэй был не очень в этом уверен. — Бату уже не впервой задумывался над этим. Почему так получается. Почему, единожды стукнувшись лбом о притолоку, в следующий раз тоже не нагибаются? «Воистину лучше лоб разбить, чем спину согнуть, так, что ли?»
Оттого, что Георгий Всеволодович владимирский послал своего сына поддержать рязанцев, пользы получилось маловато. Вреда — сколько угодно.
Бату — тем более изловив его сына — имел право расценить это как объявление войны. Получалось, что суздальцы напали первыми, а это можно было при надобности раздуть.
На чьей стороне справедливость в глазах местного народа — а значит, и покровительство Неба, — это не самое пустое, когда воюешь вдали от дома.
У Бату было достаточно шептунов, родом урусутов, вот он и подумал: пусть пошатаются по ульдемирскому княжеству в одёжке чернецов или ещё кого, пусть по шепчут по постоялым дворам про справедливого Бату хана, желающего только мира. Про хана, на которого без повода напал алчный Георгий, и вот теперь Бату идёт наказать преступника.
Тут многие Георгия не любят — только факел кинь.
Да, теперь Бату имел прекрасный повод вторгнуться на Владимирскую землю, но всё же колебался: Владимир не Рязань. Там каменные города и сильное войско. Не ровен час, зубы поуродуешь, а оставшиеся выбьют не к ночи вспомянутые родственнички вроде Гуюка.
И всё же не попробовать ли выторговать покорность, имея заложником княжеского сына? Ведь такая удача.
Если меж Георгием и братом его Ярославом уже пролёг глубокий овраг, то по всей науке следует поддержать одного против другого.
Не прожевав кусок, его и собака не глотает.
Полководцы Гуюка тоже не подкачали — войска князей разбежались. Коломну взяли без труда и отдали на трёхдневное разграбление.
Под Коломной судьба улыбнулась Бату и ещё в одном: погиб последний уцелевший сын Чингиса хан Кулкан. Он был из тех, чья отвага шла впереди ума. Кулкан считал себя правоверным чингисидом и упорно не хотел замечать, что дедовы заветы существуют только в ритуальных призывах, что цвет времени безвозвратно изменился. Он был из тех, кто честно не разбирался в людях, и его слепая жестокость проистекала не из-за больного нрава, как, например, у Гуюка, а так — по простоте душевной.
Такой человек мог стать беспощадным орудием в руках кого угодно, и уж, конечно, случись что, стал бы на сторону Гуюка.
«Строгое следование заветам деда» — это был Гуюков меч, а Кулкан с трогательной честностью старался им следовать.
Глупая смерть Кулкана относилась и к случайному везению: если бы Бату тоже принимал участие в той злополучной битве, этот недосмотр мог бы стать для джихангира одним из тяжёлых обвинений. Теперь же ответственность за то, что недоглядели, всецело нёс Гуюк.
Когда возникнут в будущем споры, его всегда можно обвинить в том, что эта смерть не случайна.
— Знаешь, что он скажет? — испортил всю радость дотошный Субэдэй.
— Дело нехитрое: обвинит меня в том, что убийство Кулкана — это наш заговор, что мы заблаговременно послали в крепость человека, чтобы он оттуда выстрелил. Кто такой глупости поверит?
— Кому надо — поверят. Будут другие поклёпы, тогда для приправы кинут в котёл и это... — Субэдэй всегда предпочитал рассматривать самое худшее. — Обязательно другие найдутся, ты стервятников знаешь.
Гуюку теперь трудно было разжигать неприязнь к Батыю в своих войсках. Напоминать о Пронске он не мог — сам бы себя высек, а что до остального, то как-то получалось, что из-за Бату они получают добычу без большого кровопролития, а Гуюк их казнит перед строем. В этой ситуации против соперника работал излюбленный «метод ужаса» на него же.
