Олег Широкий - Полет на спине дракона
Гуюку теперь трудно было разжигать неприязнь к Батыю в своих войсках. Напоминать о Пронске он не мог — сам бы себя высек, а что до остального, то как-то получалось, что из-за Бату они получают добычу без большого кровопролития, а Гуюк их казнит перед строем. В этой ситуации против соперника работал излюбленный «метод ужаса» на него же.
Так или иначе, но, заняв Гуюковых кераитов Коломной, Бату освободил свои силы для более важной задачи: ловли «на живца» Евпатия Коловрата.
Оставив Прокуду на попечении бабки Бичихи, Боэмунд устремился к тайнику, вытащил пайдзу и поскакал в монгольский лагерь. Подъезжая к дозорной сотне, он заблаговременно обмотал лицо до глаз — знать его обличье должны были немногие, — показал пайдзу дозорным. После этого со скоростью, на какую только способны свежие кони, его доставили к джихангиру. Там он рассказал про отряд Евпатия, про то, что, кажется, сможет завоевать доверие вожака. Дальше дело за малым — искусить.
— Соблазн захватить тёпленьким самого джихангира должен опьянить и осторожного волка.
— А не опьянится, что тогда?
— В таких наспех сколоченных отрядах бывает много ухватистых удальцов. Цены им нет во время набега, а послушания мало. Я не я буду — вляпается багатур в петлю. А наши «шептуны» теперь пусть говорят, что явившаяся мне Богородица была «черниговска», впрочем, там уже и без того молва в нужную сторону побежала.
Боэмунд. 1237 год
Когда он возвратился в «пустынь» к Прокуде, девушка уже стала ходячей. Сборы были недолги. Узнав, что с ними едет (народ лечить) и знаменитая ворожея бабка Бичиха — она, оказывается, и Евпатия хорошо знала, — Боэмунд совсем воспрял духом. В такой компании лишние подозрения не страшны.
В походном лагере боярина его узнали — ибо уже утрамбовывалась слухами земля. Почему-то не про то эти слухи были, как пророчество не сбылось, а про то, как по пророчеству Бог за грехи Юрия Рязанского татарами наказал, о чём «Богородица черниговска» Боэмунда оповестила.
Прокуду Евпатий встретил приветливо, но... с доброжелательным холодком, из чего Боэмунд заключил, что их любовь больше существовала в грёзах девушки, чем на самом деле.
Тут возникла нежданная загвоздка. Оказывается, Евпатий всяких «чудотворцев» — а уж тем более скопцов — терпеть не мог. Он был воин и тянулся к естеству. Боэмунд резво изменил поведение, теперь он невинно утверждал, что всё про него просто придумали. Однако ему уже не верили, списывая отнекивания на скромность. Всё было точно так же, как в далёкой Монголии с Джамухой Сэчэном. И хотя вокруг Боэмунда стали собираться чудесно исцелённые одним только к нему прикосновением, Евпатий брать его с собой в отряд решительно не хотел.
На такой случай у лазутчика имелась запасная задумка, очень рискованная. Пришлось вспомнить юность и на глазах у вторящих своему вожаку дружинников он сделал весёлый вызов — аж у самого дух захватило:
— Ты не доверяешь Богу, Евпатий, — охотно верю. Но такие, как ты, верят в судьбу. Испытаем её, коварную бабу?
Огромный боярин удивлённо вскинул грозные брови.
— Ты воин... мужчина, а я скопец. Что мне жизнь. Вытащи меч и убей... Авось Пресвятая Дева меня помилует, попробуй...
В глазах Евпатия появилось замешательство. Боэмунд с удовольствием читал его нехитрые мысли. Убьёшь того, кому Богородица являлась, — не простят. Да и жалко убогого.
— Ага, боишься... Ты ж не веришь мне, так убей. Я хоть и скопец, а ты и вовсе баба трусливая, не так?
Недобрые огоньки в глазах великана пустились в пляс. Заинтересованные дружинники (этим море по колено) уставились подбадривающе. Ополченцы — с опаской, но и с жаждой чуда — не без того.
Закусив губу, боярин полоснул мечом морозный воздух...
— Смелее, — презрительно улыбался Боэмунд.
Стало так тихо, что слышно, как орудует неподалёку дятел.
Эта наука была не воинская, хоть и наведывался Боэмунд порой в сотню Делая — подучивал тамошних джигитов, но применять не советовал — слишком рискованно. Он сам — дело другое. В далёком Безье (было? не было?) его учили такому едва не раньше, чем ходить и разговаривать. Это были семейные тайны французских бродячих артистов вдобавок к наследственному чутью. Сотни, тысячи повторений каждый день, каждый час, всё детство.
Зрителям на уличных представлениях со стороны должно казаться, что меч тебя разрубает — так тесно он прилегал. Шестым, десятым, двадцатым чувством Боэмунд видел... по положению руки, по ухваткам, по глазам — куда пойдёт, куда завернёт клинок. При ударе сбоку (самое трудное), по замыслу этого представления, меч не отклоняли, он как бы прорубал насквозь... На самом деле уклон всё же был — мимолётный... и отвлекающее движение — чтобы взгляд публики метнулся в сторону. Глаза зрителей — так уж они устроены — следили за мечом, не за его уклона ми... и обманывались.
Он даже пожалел бедного Евпатия. С каким трудом тот решился на удар. Больше от отчаяния, растерянности...
Увидев стоящего как ни в чём не бывало обидчика, он опешил, губы задрожали... «Бедный, — понял его Боэмунд, — чудо узрел... А грехов небось?»
Ещё раз, ещё... Боярин растерянно отмахивался от нечистого, от своей судьбы. Толпа затихла в благоговении.
Утомившись, Евпатий отбросил меч. Тот с глухим стуком взрезал рукояткой утрамбованные следы от сафьяновых сапожек. Боэмунд тоже покрылся испариной — воспоминания юности дались ему тяжелее, чем он думал, — на грани срыва.
На героя-боярина было жалко смотреть — его обуял мистический ужас. Особенно тяжело такое переживают люди, которые в чудеса не верят... вся жизнь на глазах рассыпается, очень, знаете ли, поучительно. Ещё бы — фокус-то как раз в том, что самому рубящему кажется, что он рассекает воздух. «Ой, перебрал я, перебрал... Сейчас грохнется без чувств, а это лишнее».
Кусая ладошку, на Боэмунда уставилась простодушная Прокуда. Шевеля губами, как пристукнутая багром большая рыбина, боярин выговорил наконец:
— Кто ты?
— Я святой твоей войны... может быть... А может — это шутка, а?
Так они поладили. Боэмунд увлёк сладкой приманкой не столько самого Евпата, сколько его ближайшее окружение. Не ополченцев, конечно, а опытных дружинников.
Бату. 1237 год
Когда дело идёт о том, КАК организовать набег, боевой опыт каждого стекает отдельным ручейком в единое озеро здравомыслия. Иное дело вопросы вроде такого: КАКОЙ ИМЕННО набег? Тут ручейки порою разбегаются в разные стороны. Но вот случай — все быстроконные тумены ушли вперёд — зорить землю суздальцев, а ставка Батыги, тяжёлые осадные машины, обозы с награбленным добром неизбежно растянулись по узким зимникам. Туда бы и ударить. Но, соглашаясь на дерзкий рейд, мечтал Евпатий о другом: после такой победы, захватив такие богатства, можно попытать счастья и урвать... рязанское княжение. Тем более что князья природные показали себя — ни от ворога защитить, ни меж собой ладить не умеют. Гроза минет, люди вернутся, а кто с ним славой сравнится? А то, что он не князь, ну и что с того? Вон в Галицкой Руси пусть ненадолго, но выбрали как-то правителем боярина Владислава. «А мы, рязанцы, разве хуже?»
— Джихангир, облава замкнулась, — не выдержав, ещё издали прокричал кыпчак дозорной сотни, так ему не терпелось получить награду.
Новость действительно была долгожданной, но всё же Бату, сдерживая больше себя, чем вестника, напустил нарочитую строгость. Так же, издали, прокричал посланцу:
— Подожди, благородный нойон. Твои слова слишком далеки для меня. Не удостоишь ли ты своего джихангира великой чести подъехать к тебе поближе? И тогда он прильнёт к твоему божественному уху.
Мальчишка-гонец так перепугался собственной оплошности, что действительно осадил чёрного породистого жеребца. Видно, у его десятка дела шли неплохо, если он до сих пор разъезжал на таком красавце. Не уморил, не загнал. «Берикелля, нужно дать ему людей под начало». Бату чувствовал себя охотником, в азарте подбегающим к только что сражённому стрелой лосю. Понятно, что этим лосем был не испугавшийся парень, а тот отряд, который наконец заметался в расставленных силках.
Перепуганный, побелевший под стать снегу удалец давно сполз с коня и едва ли не на карачках приближался к неумолимой судьбе.
— Эй, храбрый воин, ты откуда?
— Из дозорной сотни хана Шейбана, Ослепительный, — постукивая зубами, (похоже, всё-таки не от холода), представился удалец. — Не губи, джихангир.
— Встань. Не странно ли, что боишься своего хана, желающего тебе добра, но не боишься врагов?
