Валентин Азерников - Долгорукова
— Ох, очень даже хорошо известно. Она то и дело наносит мне смертельные удары. Я падаю, потираю ушибленные места, но не сдаюсь и снова иду на приступ. И снова бываю сражён. Совершенно непонятно, как я ещё жив. Нравственные же увечья тягостней, нежели физические.
— Да, это так, почтеннейший Михаил Евграфович. Полагаю даже, что нравственные увечья прежде времени свели Николая Алексеевича Некрасова в могилу.
— Да, многим из литераторов они укоротили век. Это характернейшая особенность России. Писатель, как известно, человек с обострённой совестью, ежели это писатель от Бога, а не благонамеренный бюргер, пописывающий дабы ублажить своё сытое тщеславие. Николая Алексеевича давили и принижали со всех сторон, не давая вести «Современник», его единственное и любимое дитя. А он был болезненно чувствителен и нервен. Засим позвольте мне откланяться, Ваше высочество. Неровен час, явится ваш коронованный брат, мне бы не хотелось мешать и мешаться. А по поводу наших с вами рассуждений, как достичь замирения меж социалистами и властью, хочу напомнить вам Крылова: «Когда в товарищах согласья нет, на лад их дело не пойдёт, и выйдет из него не дело, только мука». Вот и выходит только мука, и ничего иного, кроме муки, я, уж извините, не предвижу.
«Прав он, прав, — думал Константин Николаевич, расхаживая по кабинету и машинально жуя кончик уса. — Выходит заколдованный круг, ни разорвать его, ни найти выход невозможно. Стороны упорствуют, не слышат друг друга, да и не желают слушать. Обречены, стало быть, на муку мученическую, на вечную вражду, кровавую вражду. Но как подступиться к главарям этой Народной воли? Третье отделение никак не может напасть на след, хватает и правых и виновных — лишь бы всеподданнейше доложить... Но ведь есть же среди этих социалистов-нигилистов разумные люди, должны быть. Они не могут не видеть, что усилия их ни к чему не приведут, что жертвы их напрасны, что в сражении с Левиафаном государства их кучка обречена, что они обречены на погибель...»
Увы, ОНИ так не думали. ОНИ были полны жертвенного пафоса. ОНИ были отчего-то убеждены, что поднимут народ, что он пойдёт за ними и сметёт по их зову всю императорскую фамилию, всю власть насильников, и ОНИ встанут во главе России. Это были прекрасные иллюзии честно заблуждавшихся людей. ОНИ готовы были на заклание во имя своей утопической идеи. ОНИ мечтали пролить реки крови во имя своего заблуждения...
ОНИ собрались 15-го августа 1879-го года на последний съезд «Земли и воли» в дачном селении Петербурга Лесном. Собрались, чтобы определиться и размежеваться. Размежеваться с деревенщиками, ставшими противниками террора. Главный деревенщик Георгий Плеханов, видя бесплодность своих увещаний и полное нежелание трезво взглянуть на соотношение сил, не захотел участвовать в «жестокой говорильне».
«Земля и воля» распалась на «Народную волю» и «Чёрный передел». Зловеще звучавшее название означало лишь передел земли, который всё ещё продолжал тлеть после «Великой реформы». В «Черном переделе» объединились сторонники Жоржа Плеханова, считавшие своим главным делом просветительство, кропотливую подготовку к представительному правлению в России. Они терпеливо трудились среди крестьян, надеясь завоевать их доверие и залучить в свои весьма немногочисленные ряды новых сторонников. Они были трезвы и практичны и не заносились в утопические небеса.
Размежевавшись — разошлись. «Воля» уединилась на квартире Веры Фигнер, умницы с мужским характером. Лештуков переулок, где она снимала квартиру, был тих и малолюден, как большинство петербургских переулков. Её сожителем был Александр Квятковский. И он и она из весьма достаточных дворянских семей, более того, отец Квятковского был богатым золотопромышленником. Но вот не сложилось, не устроилось, не приживалось. Смута была в чувствах, смута была и в головах. Жаждали перемен и хотели их устроить, взорвав общество, но прежде взорвав царя и всю его камарилью. Они объявили себя наследниками якобинцев. А группа Квятковского поименовала себя грозно: «Свобода или смерть!» и готовилась к крайним мерам.
— Итак, друзья, мы определились, — возгласил Николай Морозов. — Отныне каждая из двух частей в своём имени заключает исповедание: чернопередельцы — аграрии, мы — политики. Нас тут полтора десятка, это ядро народовольцев. Мы унаследовали типографию и запас шрифта, равно и паспортное бюро. Чернопередельцам, как вы знаете, досталась типография в Смоленске. Теперь нам надлежит разработать программу действий...
Программа вырабатывалась в спорах. Но там, в Лештуковом переулке, согласились без колебаний в одном: вынесли смертный приговор императору и самодержцу Александру II. Он был окончательным и обжалованию не подлежал. Почти все присутствовавшие вошли в Исполнительный комитет.
Программа была жёсткой. В ней говорилось: «Что касается самого восстания, то для него, по всей вероятности, можно будет выбрать благоприятный момент, когда сами обстоятельства облегчат задачу заговорщиков. Такие благоприятные условия создаются народным бунтом, неудачной войной, государственным банкротством, разными усложнениями европейской политики и пр. Каждым из таких благоприятных обстоятельств партия должна своевременно воспользоваться, но при своей подготовительной работе она не должна на них возлагать всех своих надежд. Партия обязана выполнить свои задачи во что бы то ни стало, а потому свою подготовку должна вести так, чтобы не оказаться ниже роли даже при самых худших, самых трудных условиях... Партия должна иметь силы создать сама себе благоприятный момент действия, начать дело и довести его до конца. Искусно выполненная система террористических предприятий, одновременно уничтожающих десять—пятнадцать человек — столпов современного правительства, приведёт правительство в панику, лишит его единства действий и в то же время возбудит народные массы, то есть создаст удобный момент для нападения. Пользуясь этим моментом, заранее собранные боевые силы начинают восстание и пытаются овладеть главнейшими правительственными учреждениями. Такое нападение легко может увенчаться успехом, если партия обеспечит себе возможность двинуть на помощь первым застрельщикам сколько-нибудь значительные массы рабочих и пр. Для успеха также необходимо подготовить себе положение в провинциях, достаточно прочное для того, чтобы или поднять их при первом известии о перевороте, или хоть удержать в нейтралитете. Точно так же следует заранее обезопасить восстание от помощи правительству со стороны европейских держав и т.д. и т.п.».
— Это ты, Лев, сочинил? — спросила Вера Фигнер у Тихомирова.
— Это плод коллективных мыслей. Я набросал основу, а затем она подверглась совместной переработке.
— Гладко было на бумаге, а забыли про овраги, а по ним ходить, — прокомментировала она. — Нет-нет, не подумайте, что я против. Просто вы чересчур легко расправились с властью. А она достаточно сильна и достаточно крепка. Учли ли вы недавний печальный опыт Парижской коммуны? А ведь там был восставший Париж, десятки тысяч рабочих и горожан, взявшихся за оружие. Был и внешний враг — пруссаки, вызвавший взрыв патриотизма. И что же? Разгром!
Тихомиров невнятно пробормотал что-то, что можно было понять как то, что Парижская коммуна — есть локальное явление, Париж — это всего лишь город, хоть и столичный...
— А ведь у этого города славные революционные традиции, можно сказать, опыт восстаний, — не унималась Вера Фигнер.
— Я с Верой совершенно согласен, — подал голос Александр Михайлович. — Нам недостаёт ни опыта, ни сил. Следует трезво оценивать наши силы и наши возможности и тщательно оберегать товарищей от провала. Я, например, против актов самопожертвования, подобных Каракозову, Соловьёву, Березовскому. Наши террористы все дилетанты и непременно теряют самообладание, выходя один на один с жертвой, в данном случае с царём. Говорят, его взгляд обладает гипнотическим действием. Нам нельзя рисковать людьми, способными на подвиг, их у нас не так много...
— Мало! — выкрикнула Фигнер.
— Достаточно, — отозвалась Мария Ошанина, чья горячность была всем известна. — Я готова выйти против царя и убить его.
— Ха! Такого красавца мужчину, — сыронизировал Михайлов. — Неужто, Маша, у тебя не дрогнет рука?
— У неё-то? — муж Ошаниной Баранников улыбался. — Она кого хочешь пристрелит, даже собственного супруга, не то, что царя.
Эта реплика вызвала всеобщий хохот. Он вырвался наружу сквозь довольно ветхие окна деревянного дома. И привлёк внимание дворника, вышедшего полузгать семечки на скамейке у ворот. Решив, что господа пируют, а потому веселятся и что и ему перепадёт — добрые, непременно поднесут, он поднялся и постучал в парадную дверь.
— Ну вот, накликали, — вскочила Фигнер. — Сказано было, не шуметь. Кого-то нанесло. Придётся сойти. Саша, — обратилась она к Квятковскому, — вытащи из буфета бутылки и бокалы — на столе должно быть всего много.
