Иозеф Томан - Дон Жуан. Жизнь и смерть дона Мигеля из Маньяры
— Посмотрите! — удивляются больные. — Бруно уже ходит! Не споткнись, приятель, а то костей не соберешь!
Но Бруно лишь тихонько засмеялся, блеснув белыми зубами, и всей тяжестью налег на Мигеля, осторожно переставляя ноги и нетерпеливо протягивая руку к двери, что ведет из полумрака на солнечный день.
Кирки и ломы закончили свою разрушительную работу, церковка св. Георгия исчезла, уже выкопана яма под фундамент для храма и больницы, и стены растут из земли.
Сотни телег свозят к Каридад строительный материал.
Мигель неутомим. Дни он проводит на стройке. Ночами бодрствует у ложа больных, с одинаковым чувством выслушивая их благодарность и брань, ибо знает, что трудится для доброго дела.
Его зовут больные, зовут строители. Он живет на бегу, между стройкой и подвалом, он забросил молитвы и благочестивые размышления, он торопит архитектора и рабочих, он нетерпелив, он дождаться не может, а осознав это, сам себя упрекает, сам налагает на себя епитимьи.
Часто он сам руководит работами. Распоряжается и трудится, грузит и запрягает, носит и подает…
Из ворот его дворца выезжают телега за телегой, груженные белым мрамором с нежно-голубыми прожилками.
Трифон скрипит зубами. Богатство Маньяра ускользнуло от святой церкви. А награда… О, горе мне!
Стройка Каридад служит местом сборища севильского люда — вечерами, когда рабочие уходят, люд этот обсыпает стройку, как муравьи пригорок, рассаживаясь на кучах кирпича, бревен и мраморных плит.
Ночь бледна от лунного сияния. Мрамор, поглотивший днем солнечный жар, светится в темноте.
Там и сям мелькают человеческие тени, и голоса оживляют место, похожее на город после землетрясения.
Больной голос:
— Долго ли ждать, скоро ли будет готово?
Грубый голос:
— Может, год, может, два.
— Подохну я к тому времени… — вздыхает больной.
Насмешливый голос:
— Вот невидаль! Ты и так всем обуза.
Тихий голос рассуждает:
— Надо бы, чтоб мир был для нас, а не мы для мира. Только все устроено наоборот.
— Всем бы нам отмучиться в Каридад…
Отзывается на это грубый голос:
— Чего зря болтать! Мы вон даже не знаем, для нас ли вся эта роскошь или для больших господ…
Равнодушный голос подхватывает:
— У кого ничего не болит, тому все равно. А вот о чем подумать не вредно — нельзя ли кое-что урвать для себя на этом деле!
Женский голос:
— Говорят, он — святой.
Вопросы со всех сторон:
— Кто?
Вскочил насмешливый голос.
— Она верит, что еще родятся святые!
Женщина:
— Как кто — брат Мигель.
Тихий голос замечает:
— Он был когда-то богатым и знатным. Грешник был… Грехов на нем было — что песчинок в пустыне. Весь город дрожал перед ним. Он соблазнял женщин и убивал мужчин.
Грубый перебивает:
— И не так давно это было. Я его знавал. Вот это был удалец, черт возьми! Стоило тебе косо взглянуть на него — и ты уже изрешечен, как сито…
Больной возвысил голос:
— Он — святой. А если еще не святой, так будет. Всем бы богачам так поступать…
Женский голос — задумчиво:
— Хотела бы я знать, отчего он так переменился…
Больной разговорился:
— Только надо бы ему поторопиться с этим строительством.
Равнодушный прикидывает:
— Неплохо бы притвориться больным, пусть меня кормят да служат мне, а я — валяйся себе в кровати да распевай псалмы на полный желудок…
— А черт, это неплохо! — поддерживает его грубый.
Тихий голос жалуется:
— С сыном у меня плохо дело. Что-то в горле у него — едва разговаривать может. Что-то съедает его голос. Ни в одной больнице не берут…
Женщина говорит:
— В Каридад его взяли бы.
Голоса:
— Не взяли бы!
— Взяли…
Больной с горечью сомневается в своей судьбе и в судьбе того, о ком речь:
— Не поздно ли будет…
А голос, словно покрытый плесенью, добавляет:
— Для нашего брата — всегда поздно…
В темноте приближаются какие-то тени. Шпаги звенят о мостовую, голоса дворян беспечны и сыты.
— Неслыханное и невиданное дело — строить такой дворец для черни!
— Под личиной милосердия здесь пекутся об отбросах человечества, любого бродягу ставят на одну доску с дворянином! Позор!
На мраморных плитах поднялся гневный ропот.
— Смотрите, развалились на камнях, как змеи на солнцепеке! И город терпит это… Пойдемте прочь, господа.
— Да убирайтесь поскорей! — кричит грубый. — Эта компания не для вас! Тут ведь и камнем запустить могут, ясно?
— Только подойди, оборванец! Я проткну тебя насквозь!
Камни просвистели в воздухе. Зеленая луна глядит с высоты… Глухой удар, вскрик:
— Я ранен! Стража! На помощь!
Насмешливый голос взвился:
— Помогиииите! Компрессы на шишку благородного сеньора!
Дворяне спешно удаляются.
Тихий голос заключает:
— Нехорошо — насилие…
Но грубый резко обрывает его:
— А ты, коли их руку держишь, сейчас тоже по зубам схлопочешь!
Тут больной со стоном упал ничком на мраморную плиту. Женщина вскрикнула:
— Что с тобой, старый?!
Тот, заикаясь:
— Кровь… кровь… хлынула изо рта… О боже!
Женщина в испуге:
— Он умирает! Помогите! Помогите!
Тихий голос, как бы вспоминая кого-то:
— В пятом часу утра часто умирают…
Женщина бросилась к воротам монастыря, стучит, зовет на помощь:
— Достопочтенные братья, здесь человек кончается!
Тишина — такая бездонная, какая бывает, когда она предвещает приближение смерти.
Из ворот выходит Мигель.
Взойдя на кучу мраморных плит, он наклоняется к больному:
— Больно тебе, брат?
— Не больно… Только вот кровь все течет, и холодно… По этому холоду чувствую — умираю…
— Ты не умрешь, — говорит Мигель. — В обители…
— Нет! — перебил больной. — Я хочу умереть на вольном воздухе. Мне бы исповедаться, брат…
Вмешался насмешник:
— Еще бы! Хорош был гусь. У него на совести — ой-ой-ой!
— Отойдите, друзья, — вопросил Мигель. — Он хочет исповедаться, а я хочу его выслушать. Говори, друг, я слушаю.
— Воровал я… Часто воровал. Деньги, хлеб, одежду, даже овцу раз украл. Пьяным напивался и тогда колотил жену и детей. А с одной женщиной… ну, понимаешь. У нее потом ребенок был. А я и не знаю, что с ними… Лгал. Жульничал в картах. И опять крал — унес все, что было в шкатулке корчмаря…
Умирающий замолчал.
— Это все? — робко спросил Мигель.
— Все. Больше не помню.
— Ты никого не убил? — тихо подсказал исповедник.
— Что ты обо мне думаешь, монах? — оскорбленно приподнял голову исповедующийся.
Мигель сжал губы, потом смиренно проговорил:
— Я только спросил. Прости меня, брат.
Потом — тишина, и сверлит сознание Мигеля мысль — как мало грешил этот человек в сравнении с ним самим…
До чего же скверен я рядом с ним!
Свистящее дыхание возвращает его мысли к несчастному.
— Не бойся, милый! Бог простит тебе.
— Правда? — шепчет тот. — Я часто бывал голоден. Потому и воровал…
— Бог уже простил тебя. Верь мне!
— О, это хорошо… Спокойно умру — правда, теперь можно? Совесть свою облегчил…
Мигель молится над обломком человека.
Потом обращается к людям:
— Подойдите! Он исповедался в грехах и покаялся в них. И вот отошел ко господу.
Люди приблизились — медленно, тихо.
— Мы будем бодрствовать над ним, — говорит женщина.
— Бодрствовать над мертвым — невеселое занятие, — ворчит грубый. — Но так уж положено…
— Я останусь с вами, — говорит Мигель.
И стало тихо.
Ночь уплывает, луна закатилась за городские стены, темнота начала рассеиваться.
Рассвет пробивается сквозь тьму.
— Кто похоронит его? — спросил грубый голос.
— Я! — ответил Мигель и, подняв на руки застывшее тело, понес его. Люди молча последовали за ним.
На плите белого мрамора с нежными прожилками темнеет большое багровое пятно крови.
— Вы все еще не верите, что он святой?
Насмешник не верит:
— Ну да! Это его долг. Не более.
А тихий голос уже думает о голодном утре:
— Пора нам. Пора на паперть с протянутой рукой — скоро люди пойдут к службе.
Встряхнулись — то ли от утреннего холодка, то ли при мысли об умершем — и разошлись.
Время летит, и вырастает здание.
В большом больничном зале возводится алтарь, чтоб больные могли слушать мессу и видеть образ божий.
По примеру Мигеля попечение о бедных сделалось модой среди севильского дворянства. Герцоги и графини лично приносят Мигелю денежные вклады на строительство и устройство.
Дон Луис Букарелли, рыцарь ордена Сантьяго, передал Мигелю двадцать четыре тысячи пятьсот дукатов с настоятельной просьбой употребить их так, как, по мнению Мигеля, это угодно богу.
После него приходили многие.
Заказаны койки для больных, мебель и прочее, что нужно.
Затем Мигель призвал Мурильо и поручил ему украсить росписью храм и больницу.
