Евгений Анташкевич - 33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине
– И это всё, чем они занимаются?
– Драки-то?
Сорокин кивнул.
– Пока, как я кумекаю, всё! Но ничего – подрастут мальчуганы, и крылышки-т расправят! Так, а што за мысль тебя гложет? Чё ты сегодня такой – насупился?
– А если не скажу, потопаешь за мной? – Михаил Капитонович улыбнулся.
– Не, раз улыбаешься, значит, не потопаю, значит, не гложет она тебя, а греет, вот с непривычки ты и… а чё не пьёшь?
– Ладно, Мироныч, давай по маленькой, да пойду я спать!
– А завтра чё будешь делать?
– Вот в том-то и беда, что нечего делать до самого вечера!
Мироныч вздохнул.
– Мне тоже… дома останусь, бабка съест, туда сходи, да сюда пойдём, всё ей дома не сидится. А давай я тебе завтра город покажу, проходняки там всякие, ещё чего?.. А? Как мыслишь?
Предложение было самое подходящее, и Сорокин сразу согласился.
– Ну а сёдни и выпить можно, а завтра до вечера и проветришься…
5 ноября, благодаря Миронычу, день прошёл как пролетел. После обеда Михаил Капитонович, однако, всё же расстался с расстроившимся Миронычем, сходил в баню, купил новую шляпу, новую обувь с белыми полуштиблетами и новый одеколон, вернулся домой, переоделся и без пяти семь вошёл в холл гостиницы «Модерн». Гардеробщик принял у него шляпу, пальто и кашне, повёл носом и одобрительно улыбнулся. Михаил Капитонович переступил порог ресторана и сразу увидел Всеволода Никаноровича Ива́нова. Тот помахал ему рукой, приглашая присоединиться к его столу, с ним были две женщины. Одна сидела спиной, другая – боком, Михаил Капитонович её не знал.
«Вот чёрт, некстати! – нахмурился он. – Ладно, поздороваюсь!» Он пошёл к столу, и вдруг его осенило: «Та, что боком, это, скорее всего, Софья Александровна Ре́джи, я видел её на афишах! А… эта… неужели?» У него забилось сердце и потеплело под мышками.
«Неужели?»
Ноги замедлились и стали ватными. Четвёртый стул за столом Ива́нова был свободный.
– Ну, вот и наш герой! – Всеволод Никанорович встал и раскрыл навстречу Михаилу Капитоновичу руки. – Прошу! Прошу!
Михаил Капитонович шёл, и сердце у него бухало прямо в горле. Женщина, которая сидела спиной, стала оборачиваться. До стола ещё было четыре или пять шагов, и у Сорокина вспыхнуло внезапное желание их не дойти, а вместо этого одним духом оглоушить графин коньяку или водки, упасть здесь же и проснуться уже…
– Прошу любить и жаловать…
Дальше у Сорокина отбило слух, но он всё же слышал, как сквозь вату…
– Дорогая Софья Александровна, дорогая Элеонора…
Элеонора почти обернулась. Обе женщины были брюнетками, с короткими стрижками, только Софья Реджи, эта знаменитая харбинская певица уличных, даже хулиганских сюжетов, была большая, почти полная красавица, не узнать которую было невозможно, а Элеонора… Сорокина пошатнуло. Он ещё не видел Элеонору в платье с открытыми плечами, не в шубе, не в каракулевой шапочке и не в вязаном платке…
– …Сорокин, Михаил Капитонович, собственной персоной! Прошу, присаживайтесь, мы только вас и ждали! Человек!
Элеонора повернулась.
– Здравствуйте, Мишя! – Она протянула руку, и Сорокин впился…
– Человек! Меню! – бодро прокричал Ива́нов.
Михаил Капитонович перестал что бы то ни было чувствовать, кроме того, что у него были ледяные, покрывшиеся потом ладони.
– Сколко льет, сколко зим! – с улыбкой сказала Элеонора, и Сорокин увидел, как она после его руки взяла салфетку и стала мять её в кулачке.
Вечер взял на себя Всеволод Никанорович. Он вспоминал отступление, холод, голод, людей, события, говорил тосты и просил официанта каждый раз наливать по полному фужеру. Софья Александровна и Элеонора смеялись и пригубливали, Михаилу Капитоновичу ничего в горло не лезло. Ресторан и соседи по столу, кроме Элеоноры, ему мешали. В один момент она шепнула:
– Мишя, вы весь такой напряжённый, мы с вами ещё поговорим! Вы выпейте!
– На мороз! Всех, кто шепчет, – на мороз! – прогремел сытым голосом Всеволод Никанорович. – И прошу изъясняться только по-русски, а то я перейду на китайский!
Михаил Капитонович знал, что это неудобно, но он не мог отвести от Элеоноры глаз. Элеонора видела это и смущалась, но Михаил Капитонович ничего не мог с собою поделать.
– Ну, уважаемый Михаил Капитонович, теперь ваш черёд рассказать нашей честно́й компании, при каких обстоятельствах вы познакомились с нашей очаровательной гостьей!
«Он же всё знает! – промелькнуло в голове у Сорокина. – Что тут рассказывать?»
– А можно – я! – вдруг отозвалась Элеонора.
– Извольте, извольте! – пропел басом Всеволод Никанорович.
Элеонора рассказала о знакомстве на санях так сочно, ярко и с юмором, смешно коверкая некоторые русские слова, что за столом все, кроме Сорокина, заливались смехом. Михаил Капитонович был сражен тем, с какими подробностями был обрисован он, ефрейтор Огурцов, обоз, солдаты и окружавшая природа: зима, снег и скрип санных полозьев, и рассмеялся сам, только когда Элеонора рассказала про фляжку.
Без пяти минут девять на сцену стали выходить музыканты и настраивать инструменты. К столу подошёл конферансье и обратился к Софье Реджи:
– Уважаемая Софья Александровна, если ваша замечательная компания не будет возражать, можно обратиться к вам с просьбой одарить наших гостей вашим талантом?
Софья Реджи обвела всех взглядом, Всеволод Никанорович стал негромко аплодировать, она спросила, имеется ли свободная гримёрная, конферансье кивнул, и она пошла за ним. Ива́нов извинился и тоже встал из-за стола. Элеонора и Сорокин остались одни.
– Ужин такой вкусный, что вы, Мишя, проглотили язык? – с улыбкой произнесла она.
Сорокин молчал, смотрел на Элеонору и не мог сказать ни слова.
– Вы на меня так смотрите, как будто бы хотите съесть и меня!
– Нет! – выдавил Сорокин.
«Какие же они разные, поручик Мишя и Красный Сэм!» – подумала Элеонора. Было время, когда она не могла вспомнить внешности блондина Сорокина, и в это же время вокруг неё крутился рыжий Сэм Миллз. Она спросила:
– Вы пригласите меня танцевать?
– Конечно, леди Энн!
– Зовите меня Нора, мисс Нора, за эти годы в моей жизни ничего не произошло.
«Произойдёт!» – вдруг подумал про себя Сорокин, снова впился глазами в Элеонору и покраснел. И увидел, как она улыбнулась ему, как будто бы она прочитала эту его мысль.
«А звать я тебя буду леди Энн, как звал все эти четыре года!» – подумал он, а вслух сказал:
– Только я не умею танцевать! Не научился!
«Неужели не с кем было?» – подумала Элеонора и неожиданно почувствовала радость.
– Мы ведь не профессиональные танцоры, мы просто потанцуем…
Возвратился Ива́нов, он по-хозяйски расположился за столом, подозвал официанта и попросил налить вина Элеоноре и водки себе и Михаилу Капитоновичу. Оркестр заиграл что-то вступительное, громкое и бравурное, но это продолжалось не долго, до того момента, пока на сцену не вышла Софья Реджи. Зал стал аплодировать.
Софья запела, сначала «Жиголе́тт», потом «Берлин», потом шуточного «Жениха» с красным платочком в пальцах. Сорокин видел, что Элеонора ждёт, он видел, что Всеволод Никанорович не против пригласить её, но, видимо, догадывается о намерениях Михаила Капитоновича и не решается вмешаться в его планы. А Сорокин ждал какой-нибудь такой музыки, которая придала бы ему храбрости, но в то же время была бы очень, как ему хотелось, нежной.
Софья запела «Шёлковый шнурок», и Сорокин поднялся.
Он ошибся. Музыка была та, что он хотел, но слова:
Милый мой строен и высок,
Милый мой ласков и жесток,
Больно хлещет шёлковый шнурок.
Разве в том была моя вина,
Что казалась жизнь мрачнее сна,
Что я счастье выпила до дна?..
Потом, когда судьи меня спросили:
«Этот шнурок ему вы подарили?» —
Ответила я, вспоминая:
«Не помню, не помню, не знаю!»
Только раз, странно недвижим,
Он смотрел сквозь табачный дым,
Как забылась в танце я с другим.
Разве в том была моя вина,
Что от страсти я стала пьяна,
В танце я была обнажена…
Потом, когда судьи меня спросили:
«Там в ту ночь вы ему изменили?» —
Ответила я, вспоминая:
«Не помню, не помню, не знаю!»
В ранний час пусто в кабачке,
Ржавый крюк в дощатом потолке,
Вижу труп на шёлковом шнурке.
Разве в том была моя вина,
Что цвела пьянящая весна,
Что с другим стояла у окна?..
Элеонора плавно двигалась, подчиняясь Михаилу Капитоновичу. Она внимательно слушала и держала руку на его плече, а другой держала его ледяную кисть. Несколько раз она тревожно посмотрела на него, но ничего не сказала.
Какой это был переход… Переход из холодных саней и с чужого плеча крытой шубы к голым плечам и тёплым пальцам, к сытости и приятному опьянению. От Элеоноры чудесно пахло и от плеч и от волос, её смоляные чёрные волосы были уложены волнами, на шее висела нитка жемчуга и в ушах – жемчуг. Сорокин не ошибся ещё тогда – она действительно оказалась небольшого роста, с прекрасной фигурой, он держал её за талию и чувствовал, какая она хрупкая. Но слова в песенке «Шёлковый шнурок» никак не подходили. Когда они возвращались к столу, Элеонора пожала его пальцы и тихо произнесла:
