Садриддин Айни - Рабы
— А все это стало действительностью в результате победы Октябрьской революции, торжества национальной политики большевистской партии, — добавил командир.
— Но рассказы ширинцев, действительно, очень занимательны, — сказал Сафар-Гулам.
— Теперь уж, пожалуй, над ширинцами не посмеешься. Теперь они, пожалуй, и сами посмеяться сумеют.
— Да, ты мне обещал, Сафар, когда-нибудь рассказать о ширинцах?.. Если у тебя есть желание — расскажи.
— Я хотел рассказать о случае со мной и Насыром. Но будет лучше, если сам он расскажет.
— А как тебя Сафар-Гулам спас? — спросил командир. Насыр, покраснев от смущения, откашлялся.
— А вот как. Один раз я нагрузил на осла две корзины винограда и отправился в Бухару. И вот идет мой осел, и я иду рядом, поглядываю на виноград, а виноград — в корзинах. Так мы дошли до берега Зеравшана, и надо переходить мост Мехтаркасым. А мост в те времена был деревянным. Тут я заметил, что река сильно разлилась, а мост мне казался ненадежным. Когда кто-нибудь ехал мостом, мост весь дрожмя дрожал. «Нет, думаю, я не так глуп, чтоб ехать по такому мосту, потому что со мной виноград, а я не затем его повез, чтобы топить в Зеравшане. За две корзины винограда пуд пшеницы можно купить!» Не зная, как быть, я повернул осла от реки и вернулся к себе в Ширин — спросить совета у нашего мудреца: «Как быть, если мост дрожит?» Ну, мудрец, как всегда, сказал: «Эх, что ж это вы будете делать без меня? — И говорит: — В такое половодье по дрожащему мосту ехать нельзя. Ты иди с ослом вброд. Не бойся». Я пошел к реке, а сам себя ругаю, почему не догадался сам пойти вброд. Но река так разлилась, вода так крутилась, что брода нигде не было. Я туда-сюда, никакого брода. Не долго думая, я погнал осла прямо в реку: «Если, думаю, в воду не войти, так броду вовек не сыщешь!» Сам пошел за ослом следом. Осел прошел в реке несколько шагов и стал. Опустил голову и стоит. Я изо всех сил его толкнул, а осел упрямится. Я зашел спереди, взял осла за уши и потащил. Осел пошел сперва медленно, потом быстрее, но тут я заметил, что осел идет не в Бухару, а в Каракуль. Как я его ни повертывал, он меня не слушал. Тогда я испугался, что мой виноград попадет вместо Бухары в Каракуль, и я отпустил осла, но схватился за корзины. Мы пошли еще быстрее, то проваливаясь в воду, то поднимаясь над ней, и я уже не мог понять, куда несут меня поток и осел. Вдруг вижу — какой-то юноша, верхом на лошади, кинул веревку, обхватил меня веревкой вокруг пояса, привязал веревку к лошади и повернул лошадь к берегу. И потянул меня. Когда он меня потянул, корзины выскользнули у меня из рук. Я только успел крикнуть: «Ай, виноград!» И ничего больше не помню. Открываю глаза и вижу, что лежу на берегу, головой книзу, и изо рта у меня льется вода, как из чайника. А всадник спешился, стоит надо мной и смотрит на меня. Когда он увидел, что я открыл глаза, он говорит: «Ну, теперь ты спасен!» А меня зло взяло: «Я бы и потонул, не беда, но когда потонул виноград, нет пользы от моего спасения!» Он мне ничего не сказал, вытащил на ровное место, а у меня сил нет двигаться. Он взял плетку и ударил меня и так стегал от плеч до колен. Я решил, что он рассердился за мои слова, но я думаю: «Ладно, пусть бьет, плетка у него мягкая, я не чувствую никакой боли». А сказать это или заслониться от плетки у меня сил нет. «Когда ж у него рука устанет?» — думаю. Но, видно, рука у него сильная, и мне, наконец, стало больно, все тело как будто загорелось. Тогда я не стерпел и закричал: «Братец, прости! Я тебе больше не скажу обидного слова! Я тебя не попрекну, что ты вытащил меня, а не виноград!» Он засмеялся: «Ну, теперь ты вполне спасен!» И всадник этот — это наш дорогой Сафар-Гулам. Он меня дважды вытащил — первый раз из зеравшанского водоворота, а другой раз — из ширинского невежества. Он вовлек меня в борьбу за счастье бедняков, он второй раз открыл мне глаза!
— Когда ты тонул, у вас в деревне другой мудрец был, а как же сам-то ты попал в мудрецы?
— Я-то? А так: когда эмир объявил войну «за веру», он потребовал от своих подданных лошадей. У нас, у ширинцев, было пять лошадей на всю деревню. В зимнюю распутицу на ослах от нас нельзя было выехать, ослы не могли пройти через грязь. Мы собрались и говорим: «Как же нам без лошадей жить в зимнюю пору?» Все очень обеспокоились, а наш мудрец к этому времени уже умер, и не у кого было спросить совета. Тогда я вдруг надумал: «Люди! — говорю, — не горюйте, я придумал!» — «Что?» — «Очень легко мы спасем лошадей! Мы отведем их во двор с высоким забором и крепкими воротами, а ворота запрем на замок. Когда придут за лошадьми, мы скажем: лошадей, мол, у нас нет, а не верите, обыщите все дворы. Они зайдут в отпертые дворы, не найдут ни одной лошади и уйдут. Так мы спасем лошадей». Но один ширинец со мной заспорил: «А если они велят отпереть высокие ворота? Что мы тогда ответим?» — «А мы скажем: «Ключи потеряны». — «А они на улице увидят следы подков и назовут нас лжецами». — «А мы разбросаем по улице ветки, и следов никто не увидит». Всем моя выдумка понравилась. Они пристали ко мне с просьбой — стать мудрецом. Я не мог один идти против всех и согласился.
Командир и Эргаш о чем-то задумались, а потом командир спросил:
— Ну, а спас ты лошадей?
— Нет. Когда они за лошадьми пришли, мы сделали так, как решили: «Ключи потеряны». — «Ключи-то потеряны, а где ваш мудрец?» Я выступил вперед. Меня положили наземь и принялись бить плетками. Я крепился, крепился, а потом бросил им ключи; они меня оставили, открыли ворота и увели лошадей. Ширинцы обиделись было, что я отдал ключи, но я им ответил: «Лошадей увели, но ваш мудрец спасся от плети. Что дороже — лошадь или мудрец?»
В это время со стороны деревни Балаи-Руд раздался выстрел. Командир вскочил.
— По коням!
Уже на бегу командир сказал:
— Ты прав, Эргаш: Урман-Палван был где-то здесь.
Отряд уже мчался к деревне, когда кое-где из окрестных деревень и усадеб прогремели один за другим несколько выстрелов.
— Это люди Урман-Палвана. Он им дал сигнал, а они ему ответили и выехали.
Из Балаи-Руд Урман-Палван уже выехал. Отряд повернул в сторону степи.
Вдалеке по гладкой пустынной степи мчались, как тени, несколько всадников.
Гнаться за ними было бесполезно. Отряд вернулся в Урман-Палванову усадьбу. Во дворе староста закапывал яму. Возле ямы стоял осел под двумя большими вязанками длинного хвороста.
— Ну, староста, проводили Урман-Палвана? Теперь на душе у вас легче?
— Ой, клянусь, я не видел этого злодея. Он сюда не приезжал. А если приезжал, где же следы?
— Конских следов нет, но есть следы царапин, сделанных на месте следов ветками.
— Ширинская маскировка! — усмехнулся командир. — Но нас не проведешь, мы не ширинцы. Что ты тут делал в этой яме?
— В ней хранилась морковь. Теперь морковь вся израсходована, и я засыпаю яму.
— Ну-ка, погоди ее засыпать! — сказал Сафар-Гулам. — Я взгляну на нее.
Сафар-Гулам сбежал в яму.
— Ага! Нашел! — крикнул он оттуда.
Из этой неглубокой ямы шел вход в другую — просторную и высокую, как сарай. Такие бывали в Бухаре на постоялых дворах, где ставили ослов и лошадей. Здесь вполне могло поместиться несколько человек с лошадьми.
Сафар-Гулам увидел на земле свежий конский помет, а на земляном возвышении блюдо с остатками плова.
Сафар-Гулам вынес наверх блюдо и объяснил:
— По всему видно, в этой яме Урман-Палван со своими людьми пробыл несколько дней. Староста вход в яму снаружи то заваливал хворостом, то открывал. Он расстелил ветки кругом, чтобы скрыть следы подков на земле. Сейчас, когда яма освободилась, он пытался замести последние следы. Мы его застали за этим делом.
— Выходи-ка вперед, староста. Мы тебя отдадим в руки правосудия.
