Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
Авидий сделал паузу, потом неожиданно обнял молодого человека за плечи, повлек за собой. Так они, в обнимку, и начали расхаживать по кабинету.
— Знаешь, — поделился Авидий, — у меня есть предчувствие, что очень скоро все вокруг переменится. Перед тобой откроется блестящее будущее, я позволю тебе посчитаться со своими врагами в Риме. Например, с Уммидием. Ступай и подумай. Решишь уехать, держать не буду.
Затем Бебия вызвал Корнициан. Разговор оказался коротким, однако понять, чего добивался от него легат пропретор, Бебия так и не смог. Сначала Корнициан пытался выяснить, кто такой Сегестий, и что связывает его с девушкой. Бебий заявил — откуда мне знать, каким образом Сегестий оказался в сопровождающих у Клавдии.
— А тебя с ним что связывает?
Бебий пожал плечами.
— С Сегестием Германиком я служил на Данувии.
— И это все? — поинтересовался легат пропретор.
У молодого человека, услышавшего за сегодняшний день столько необычных, ошеломляюще — странных предложений — от амнистии и руки одной из самых богатых невест Рима до должности трибуна при наместнике Азии, — голова пошла кругом. Теперь этот доброжелательный допрос! Беседа с Корницианом ничего, кроме предощущения грозной и в случае промашки смертельной опасности, у него не вызывала. Нутро леденил страх, потому он и уклонился от объяснений, касавшихся участия Сегестия в судьбе его отца.
Так и заявил.
— И все.
На этом разговор оборвался.
Прямо из претория Бебий отправился на виллу, где остановилась Клавдия. Нестерпимо хотелось сразу выяснить, что за чудеса творятся в Сирии и почему именно его выбрали на роль героя и жениха царской дочери? Или, может, перед ним ломали дешевую народную комедию, в которой его за глаза записали на роль простака? Клавдия была мила, но в пору разлуки с Марцией он и разглядеть‑то ее толком не сумел. Всесильные боги, неужели девица до сих пор терзалась такой необоримой страстью, что ради встречи с любимым отважилась на долгое и опасное путешествие? В это было трудно поверить. Да, было у них свиданьице. Сама явилась и призналась, что жить без него не может, будет ждать и надеяться. История вполне подстать буколикам, которыми, по — видимому, зачитывалась Клавдия Максима, но Бебий никогда не был поклонник подобных слюнявых «любовей». Помнится, тогда он испытал благодарность (добрые слова и коту приятны), но сейчас, в эту минуту, ступая по умирающей от зноя, пыльной улице, он даже лицо ее не мог припомнить. Вроде бы хорошенькая — и что из того?
Он прикидывал и так и этак — что делать, как поступить? Ответа не было, и с души не спадала тревога. Он никак не мог отделаться от леденящей струйки, проникшей в сердце во время разговора с Авидием и Корницианом. Полтора года сидения на границе приучили его к скрытности, к неотвязному, не дающему времени расслабиться ожиданию подвоха, который судьба в любое мгновение могла подкинуть ему. В удачу, в счастливое предначертание не верилось — скорее, кому‑то, а точнее, какому‑то высокопоставленному лицу, вновь для тайных дел потребовались услуги мелкой сошки. Но и это нелепость — за эти месяцы он не выслал в столицу ни единого донесения. Не высылал, потому что сообщать, в общем‑то, было не о чем.
Первое время, изгнанный в Сирию, он испытывал что‑то похожее на энтузиазм. Сначала пытался зацепиться за должность в Первом легионе Минервы, расположенном неподалеку от Антиохии. Не тут‑то было. Издали, с вершин царственного Рима все, что творилось в провинциях, казалось сущей чепухой. Однако проныр и наглецов в Антиохии оказалось не меньше, чем в столице. И коварства им было не занимать, однако главной и отличительной чертой провинциалов являлась неприязнь, а порой и ненависть, которую местные вояки испытывали к выходцам из столицы. Дело очень быстро дошло до ссоры, когда один из офицеров Шестого сирийского легиона из рода Цельсов позволил себе оскорбить Бебия, назвав его «выскочкой и молокососом», а также «поклонником рабынь». Он убил его, и Авидий тут же, словно воспользовавшись предлогом, сослал его в алу «славных героев», охранявших границу в районе Гелиополя. Заявил, что так ему же будет лучше.
Очутившись на границе, Бебий первые два месяца буквально приходил в себя. Просыпаясь по утрам, выбираясь из глинобитной хижины и оглядывая скудные, оплавленные зноем холмы, он поверить не мог, что все это — явь. Первое время ждал, что вот — вот явится кто‑то, скрывающий лицо под капюшоном или укутавший голову в дорожный плащ, и ночью, во мраке, тихо окликнет его, напомнит об уговоре с императором, наговорит кучу высоких слов о чести, о заветах предков, и в конце предложит послужить отчизне конкретно. Затем наступило отрезвление. Окружающие предметы, мысли, надежды обрели подлинный облик — точнее, скукожились. Какие — такие государственные тайны могли быть спрятаны в грязной деревушке, брошенной на плоский, унылый берег Евфрата! Солдаты его алы были набраны в варварских племенах, живших севернее Тавра. Какие — такие зловещие замыслы могли родиться в головах его подчиненных — законченных негодяев, скорее нанявшихся в армию для узаконенного разбоя, чем служения отечеству.
Правда, скучать в тех местах не приходилось. Солдаты, как огня, боялись Авидия, у них только и разговоров было о дереве подвешенных и о прочих казнях, которым наместник время от времени угощал легионеров. Бебий скоро почувствовал — чуть что, и его подчиненные непременно дадут деру. Пришлось приложить усилия, чтобы принудить их выполнять обязанности, объяснить, что лучше служить честно, чем существовать с переломанными коленными чашечками. В ответ на строгости обнаружил, что выжить здесь непросто, необходимо постоянно быть начеку. Единственное развлечение, которое он там отыскал, состояло в тренировках с оружием. В декурионах у него числился пьяница — ветеран, знавший множество различных уловок, пригодных для того, что успеть первым лишить жизни соперника.
Не ранее, чем через полгода ему удалось найти общий язык с солдатами, после чего потянулись серые будни. Следует отдать должное Авидию — деньги в подчиненных ему войсках платили вовремя, и на раздачи он не скупился. Месяц шел за месяцем, никто не вспоминал о ссыльном, редкие наезды старшего командира превращались в недельные загулы, во время которых командир вексиляции проклинал Марка — философа, воюющего на Данувии и окончательно забывшего о восточной границе. Префект прославлял Авидия, его строгость, талант полководца, приверженность древним установлениям. «Скоро, очень скоро и мы будем на коне», — делился он с Бебием, после чего укатывал в Антиохию. Верх вновь брала прежняя тоска и рутина. Настроения в восточных легионах, действительно были в пользу Авидия — и что? Неужели подобные разговоры являлись тайной для императора?
Как‑то он представил себе, что пошлет в Рим сообщение, что едва ворочающий языком старший солдат со странным именем Арслан, напившись, изрыгал хулы в адрес царствующего императора, а проспавшись, выразился по тому же адресу еще грубее. Ничего, кроме смеха, это предположение не вызвало.
Веселился долго, почти неделю.
Несколько раз к нему подкатывали местные контрабандисты, обещая долю в доходах, однако после поединка в Антиохии Бебий обоснованно опасался Корнициана, поэтому отказался участвовать в темных делишках. Тот безусловно держал «молокососа» под надзором.
Удивительно, но в этих пустынных местах быстрее всего остыла страсть к Марции. Известия о том, что творится в Риме, до него доходили редко, и когда один из купцов сообщил о ее возвращении Уммидию, Бебий равнодушно пожал плечами. Рим, преторианские казармы, служба во дворце теперь казались каким‑то несбыточным фантастическим прошлым. Это была иная, недоступная — олимпийская! — жизнь. Теперь его ничего не связывало с Римом.
Первое время он писал матери, но однажды его вызвали в Антиохию, и Корнициан на его глазах порвал письмо, которое он отправил в Рим с капитаном торгового судна. Легат предупредил, чтобы Бебий пользовался исключительно государственной почтой. В противном случае он навлечет на себя немилость Авидия. После чего Лонг вовсе перестал писать в Рим.
Миновав гробницу Германика, Бебий свернул направо и скоро через крепостные ворота вышел из крепости. Добрался до Оронта, здесь посидел — подумал. Вот так Клавдия! Какой он, задрипанный префект, жених для дочери консуляра! Он — нищий! Выходит, ему одна дорога — в примаки к Максимам. Род, конечно, знатный, благородный, породнившись с ними Лонги не уронят честь, но Максимы очень недолюбливают тех, кто гол как сокол. Как, впрочем, и все другие знатные в Риме. Если девица пребывает в плену буколических настроений, что ж, можно попытаться вырваться из этой тюрьмы. Он явится к императору, глядишь, тот не забыл его. Стоп, что это Авидий говорил насчет его нездоровья? Говорит, совсем плох император?..
