Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
— Эта кружка прошла со мной все военные кампании. Она для меня своего рода талисман. Знаешь, в ней любое пойло становится вкуснее вина, — он глянул в сторону, усмехнулся. — А всякой гадости мне пришлось отведать немало. Что же касается императора… Признайся, Клавдия, тебе, вероятно, пришлись не по вкусу крики черни, восхваляющей мое имя. Я понимаю — странно, приехав из Рима, где образованная публика и ленивый, жадный до развлечений плебс, без конца выкрикивают имя императора, услышать в Антиохии здравицы в иной адрес. Но это данность, к которой следует относиться разумно. Я хотел бы передать через тебя письмо Марку — говорят, он теперь нездоров, но я надеюсь, хворь отступит. Дело в том, что в Риме у меня много врагов, они не упускают случая, чтобы оклеветать меня, выставить каждое мое решение, поступок в невыгодном для меня свете. В письме я хотел бы еще раз и в самых решительных тонах подтвердить верность присяге.
В этот момент в атриум вбежал слуга и, поклонившись замер у колонны.
— Что там? — спросил наместник.
— Прибыл легат пропретор, а с ним гость из Рима.
— Что‑нибудь важное?
— Да.
Авидий развел руками.
— Прости, Клавдия, дела. Не беспокойся, я прикажу. Бебия вызовут, завтра он будет в Антиохии.
Клавдия поднялась. Наместник проводил ее в вестибюль. Вышел первым. Здесь, в прихожей, и случилось невероятное. Гость — вполне обрюзгшая громадина с искалеченным лицом, в римской тоге, — неожиданно вскинул руку в приветствии и, шагнув вперед, воскликнул.
— Аве, цезарь! Аве, великий!..
В следующее мгновение он заметил Клавдию. Его бросило в краску, особенно густо забагровел шрам, пересекавший левую щеку. Вольноотпущенник отступил на шаг, поклонился и уже более спокойно добавил.
— Приветствую тебя, правитель Азии!
Перевел дух и стоявший рядом с ним человек в военном плаще. Лицо, мгновение назад окаменевшее при виде незнакомой дамы, теперь расслабилось. Он криво улыбнулся, похлопал гостя по плечу и заявил.
— Ну — ну, Витразин, не так горячо.
Точно, это же Витразин! Клавдии доводилось встречаться с ним в Риме. Там вольноотпущенник всегда был бурно льстив, не гнушался лишний раз поклониться знатному и сильному. Здесь вел себя куда уверенней.
Между тем Авидий Кассий даже глазом не моргнул, услышав святотатственное приветствие гостя. Наместник поднял руку и пожелал вошедшим здоровья. Затем представил их Клавдии. Витразин заявил, что они знакомы. Спутника же Витразина Авидий назвал Корницианом, своей правой рукой, начальником, так сказать, штаба. Корнициан не понравился девушке с первого взгляда. По виду казалось, что он недолюбливает весь мир. Какое‑то внутреннее беспокойство — может, неуверенность в себе, обида, терзали его. Жесток он был, по — видимому, без меры, как, впрочем, и его хозяин. Любезностей, правда, не расточал.
В следующий момент в вестибюль вышел Сегестий. Успокоившийся Витразин, заметив центуриона, вновь изменился в лице и громко спросил.
— Что ты здесь делаешь, христианская собака?
Сегестий спокойно объяснил, что уволен из гвардии, а в городской когорте, то есть в полиции, служить отказался. Его выперли со службы, и он нанялся в охранники к госпоже.
Прощание вышло скомканным, холодным.
* * *
Проводив Клавдию, Авидий Кассий с гостями удалился в кабинет. Здесь Витразин, вполне оправившийся от нежданной встречи с Сегестием, сразу объявил.
— Великий цезарь, «философ» при смерти. Он сейчас находится в Сирмии, в своей ставке. Собрался выехать в войска на границе, да не тут‑то было. Ему досаждает кровавый понос.
— Достойная награда для «философа», — откликнулся Корнициан.
— Заткнитесь, — коротко выразился Авидий. — Не смейте без нужды трепать имя божественного правителя.
— Как? — Витразин не смог скрыть удивления. — Он уже стал божественным?
— Он им всегда был, — ответил Авидий. — Как бы не повернулось дело, моим первым указом, первым обращением к сенату будет просьба объявить Марка богом. Что есть, то есть. Насчет поноса сведения верные? — обратился он к Витразину.
— Вернее не бывает, — ответил вольноотпущенник и протянул наместнику запечатанный свиток.
— От нее? — спросил Авидий.
— Так точно, господин, — неожиданно по военному ответил Витразин.
Наместник отошел в сторону, уселся в кресле спиной к гостям, осмотрел печать, развернул свиток и принялся читать. Ознакомившись, не поворачиваясь, спросил.
— Что еще?
— Условия, которые выдвинул сенат.
— Давай.
Витразин приблизился мелкими шажками и протянул еще одну свернутую рулоном бумагу.
Авидий, не разворачивая, спросил.
— Все, как и было уговорено?
— Так точно, господин.
Наместник просмотрел свиток, затем спросил.
— Что требуется?
— Поставить подпись и приписать: «Согласен».
Авидий так и поступил.
Приблизился и Корнициан.
— Государь, не пора ли взяться за дело?
— Нет, — решительно возразил Авидий. — Пока я не получу официального извещения о смерти Марка, буду верен присяге.
— Но, господин, — возразил Корнициан. — Там при Марке Пертинакс. Он может перехватить инициативу и первым объявить себя императором. Причем, с согласия философа. Стоит ли соблюдать пиетет в отношении пусть и божественного, но слабого принцепса. Пора взглянуть на сложившееся положение трезво, с политических позиций.
— А я с каких позицию гляжу? — грубо оборвал его Авидий.
Корнициан не ответил, сделал шаг назад. Наступила тишина. Первым ее нарушил Авидий Кассий.
— Что касается Марка, я хочу, чтобы между нами все было предельно ясно. Ты, Витразин, изложишь мои слова Цивике, Цинне и другим дружественным мне сенаторам. Насчет божественности и величия Марка это не пустые слова. Я лично знал Марка, знал бремя возложенных на его плечи забот. Я всегда уважал и буду уважать его, как, впрочем, и Траяна, и Адриана, и, Антонина, пусть даже они и были тиранами. Я принимаю власть как законный преемник Марка Аврелия Антонина. Все его распоряжения, кроме похода к Северному морю, пересмотру не подлежат. Я считал и считаю, что крупная война с германцами — пагубная для империи затея. Их надо держать в повиновении политическими методами и за Данувий не переходить. Конечно, спешить не буду и рассмотрю все доводы на месте, в Паннонии. Ни один из преданных Марку людей не будет наказан, кроме проворовавшихся наместников и чиновников.
Корнициан и Витразин за его спиной переглянулись. Корнициан при этом позволил себе скептически скривиться.
Между тем Авидий продолжил.
— Коммод будет усыновлен и объявлен цезарем. Далее посмотрим…
Витразин позволил себе возразить.
— Но, государь, народ натерпелся от философов. Империи нужна сильная рука, способная вымести эту свору из преториев. Мы сразу должны дать понять, чтобы они не рассчитывали на снисхождение.
Корнициан подхватил.
— Это касается и придурков из Северной армии. От них необходимо избавиться немедленно, как Адриан избавился от полководцев Траяна.
— Лувий, — ответил ему наместник, — ты являешься моим начальником штаба. Это высокая должность и она тебе по плечу. Однако ты заблуждаешься, если полагаешь, что способен заменить Пертинакса, Севера, Приска или хотя бы Сабина, Плавта или Пета. Я медлю с провозглашением себя императором не только из уважения к Марку? Ты не был в Паннонии, Корнициан, а я был. И должен признать, что Северной армии разгромить все мои сирийские и азиатские легионы раз плюнуть. Там армия, сколоченная, набравшаяся опыта, испытавшая вкус побед, а здесь сброд. Ситуация напоминает ту, что сложилась во время противостояния Цезаря и Помпея. У Помпея был большой перевес в силах, а у Цезаря выпестованные им, покорившие Галлию воины. Я не желаю доводить дело до Фарсала 8. Вот почему так важна законность моего вступления в должность. Вот почему так важно это письмо, — он потряс первым свитком. — Если весть о смерти Марка — это ложь или один из приемчиков «философа», мы не продержимся и года. Пертинакс ли поведет армию, Север или Приск — не имеет значения. Не говоря о Марке. Философ только прикидывается тихоней. Когда потребуется, он вполне сможет возглавить войска. Это ему вполне по плечу. У него десять легионов, шесть отборных и четыре чуть похуже, но все равно даже эти, менее сведущие и разболтанные, способны сокрушить нас как в сражении, так и с помощью маневра. Это неодолимая сила. Итог будет однозначный — главнокомандущий Северной армии станет императором. Я не желаю протаптывать дорогу к власти кому бы то ни было. Вот почему так важно мне лично прибыть в Сирмий и склонить легатов Марка к сотрудничеству. На любых условиях. С теми козырями, что у меня на руках, я сумею добиться своего. Только нельзя спешить. Понятно?
