Михаил Ишков - Марк Аврелий. Золотые сумерки
В следующее мгновение до него дошло. Он остановился, сделал шаг назад, уперся в Дима. Он все понял.
Мятеж созрел. Авидий ждет кончины Марка, чтобы объявить себя императором. Этот смогет, у этого ума, решимости, войск и средств хватит. Но в таком случае Бебию предстоит поход на Рим. Иного пути нет. Это значит разбой, грабежи, много — много, как выражается Арслан, упитанных женщин? Он приведет Арслана в родной город? Сердце отчаянно забилось, припомнились рассказы дяди о гражданских войнах времен Флавиев. Нет, этот путь не для него. После смерти Нерона один из легионеров, воевавший на стороне Отона, потребовал награду, за то что убил отца, сражавшегося в войске Вителия.
Бебий даже рассмеялся — говоришь, не для тебя этот путь? Вот ты опять вляпался в ловушку. Попробуй только брякнуть Авидию, что «честный офицер присягает только раз» или еще что‑нибудь в этом же роде, вмиг лишишься головы. Этот не «философ», у наместника разговор короткий — переломают руки — ноги, раздробят коленные чашечки и выбросят на улицу.
* * *
Бебий Корнелий Лонг младший добрался до виллы Максимов под вечер. Оба — центурион и его раб Дим — были голодны. Клавдия так и спросила — вы голодны? Бебий, озадаченный этой простотой, кивнул, и девица тут же распорядилась накормить гостей.
Бебий поинтересовался, где Сегестий — решил предупредить, что им очень интересуется Корнициан, однако Клавдия ответила, что тот отправился в город по делам. По каким, не сообщил. Затем сама прилегла за триклиний, как раз через стол, напротив гостя. Бебий к тому моменту успел обмыться в бане и ел аккуратно, но жадно. Клавдия тоже отломила кусочек курочки
Девушка с разочарованием отметила про себя, что прежний красивый, кудрявый юноша здесь, на знойных равнинах Месопотамии заметно высох, потемнел и погрубел лицом. Его нижняя челюсть окончательно выпятилась вперед, придавая молодому человеку законченный зверский вид. Нынешний Бебий загаром, худобой напоминал пугало, если, конечно, не вспоминать о роскошных, даже по столичным понятиям доспехах, которые он снял, явившись в ее дом. Теперь он был в тоге, тощая жилистая рука обнажилась до плеча. Клавдия глянула на руку — что ни говори, а силой и мужественностью он налился.
За едой большей частью молчали, поговорили в саду. Забрели далеко, на самый берег Оронта, откуда сияющими огнями открывалась распластавшаяся по склону горы Антиохия. Особенно заметен был центральный проспект, огни которого пересекали город от стен, построенных вдоль уреза воды, до середины склона, где в сумерках еще угадывались мощные башни и крепостные укрепления столицы Сирии.
Разговор Клавдия начала горячо, упрекнула Бебия в холодности, равнодушии к матери, однако тот сразу прервал ее и в неожиданно приказном тоне, как о вполне решенном деле, заявил — завтра отправишься в обратный путь. Потом уже более спокойно добавил, что сопровождать ее он не сможет — нет повода для женитьбы. У нее богатое приданное, а он гол, нищ, к тому же в опале. С таким богатством нет смысла возвращаться в столицу. Далее деловито объяснил — лучше всего ей отплыть на корабле. Сухопутное путешествие в нынешнее время представляется неприемлемо опасным. Затем Бебий принялся многоречиво описывать преимущества морского пути.
Клавдия, не перебивая, слушала его. Когда он сделал паузу, ожидая ахов, обвинений, упоминаний о жертвах, на которые она пошла, чтобы вызволить его из этой дыры, девушка ответила.
— Со мной, Бебий, ты волен вести себя, как тебе угодно, но меня удивляет твоя бесчувственность к матери. Она без конца ходатайствовала о твоем помиловании.
— Ты решила ей помочь? Србралась принести себя в жертву? А ты спросила, нужна мне твоя жертва?
Клавдия прикусила губу.
— Что случилось, Бебий? Ты ведешь себя так, словно я в чем‑то виновата перед тобой. Неужели ты всерьез решил, что я унижусь до того, что навяжу себя силой? Неужели я ошиблась в тебе? Неужели тот, кто послал меня в Сирию, тоже ошибся?
Молодой человек открыл рот, затем неожиданно закрыл его. Некоторое время он смотрел на городские огни, на звезды над рекой.
Клавдия тоже бросила взгляд на небо.
Редкие звезды высыпали в ту ночь над Сирией. Их было немного. Светили тускло, словно через силу, однако на земле было достаточно света, чтобы различать лицо спутника, выражение глаз, положение рук. В чем причина подобной ясности, сказать трудно — может, глаза привыкли к темноте, может, таково устройство азиатских ночей.
Девушка принялась пересчитывать звезды, загадала — будет чет, значит, к беде, если нечет, попробую довериться. Раз, два… Третью отыскала над головой Бебия, она затерялась в кроне пальмы. Вот он, герой, сидит рядом и помалкивает. Четвертая, пятая… Прежней восторженной, вгоняющей в дрожь страсти, которую она испытала в Риме, и в помине не было. Невозможность существовать без Бебия, от которой она, как дурочка, так долго страдала, теперь схлынула. Бебий изменился, сник, нервен, чего‑то боится. Стало жаль его. Но жалость, как с детства уверяли всех мальчиков и девочек в Риме, самая позорная, самая недостойная гражданина страсть. Жалость унизительна. Римлянина можно простить, амнистировать, к нему можно проявить милосердие, основанное на разумном предположении, что осознавший вину гражданин теперь не пожалеет жизни, чтобы искупить ее. Но сострадать!.. Присесть рядом и обоюдно пустить слезу — это было немыслимо, оскорбительно для римской доблести.
Однако именно этого Клавдии и хотелось, однако она пересилила себя. Вручила возможность продолжения беседы в руки богов.
Звезд оказалось семнадцать, в самый раз, чтобы начать откровенный разговор.
— Бебий, мой приезд сюда — это не каприз и не блажь. Поверь, у меня нет того жара в груди, который я испытывала в Риме. Мне просто было не по себе при виде слез Матидии. К тому же, если помнишь, я сама сделала первый шаг и навестила тебя в твоем доме. Я обещала ждать, поэтому определять свою судьбу, не повидавшись с тобой, полагаю недостойным.
— Ты собираешься замуж?
— Нет, но я не люблю быть обязанной. Поверь, мне обидно, неужели я ошиблась в тебе? Ты гонишь меня, не расспросив даже о матери, не разузнав, как Марция, что с ребенком? Не поинтересовался покровителем, без помощи которого эта поездка не могла состояться. Ты утратил любопытство? Ты упомянул о долге. Каким же образом ты собираешься исполнить долг? Знаешь, перед отъездом в Азию у меня состоялся разговор с хорошо известным тебе человеком. Что я должна передать ему?
— Ты имеешь в виду?.. — спросил Бебий и потыкал в небо большим пальцем.
— Да, Бебий. Он озабочен твоим молчанием.
— Авидий сегодня сообщил, что он серьезно болен. Они все ждут не дождутся самых неблагоприятных известий. Или, наоборот, благоприятных.
— Официального сообщения не было, — ответила Клавдия. — Значит, следует исходить из того, что Марк жив.
Бебий скривился. Исходить‑то можно из чего угодно, только этим голову не спасешь. Наконец он подал голос.
— О Марции я наслышан. Чего — чего, а сплетен здесь хватает. Знаешь, сколько знатных из Рима побывало здесь. Сначала только и разговоров, что о Марции да обо мне. Мне сочувствовали, кое‑кто, правда, решил посмеяться. Я убил насмешника, за это Корнициан, легат — пропретор, исполняя приказ Авидия, сослал меня на границу — мол, подальше от гнева императора. Знаешь, я поверил, потом только допер, как ловко Авидий и со своим помощником Корницианом, а также упомянутый тобой покровитель, сославший меня в Сирию в качестве соглядатая, обвели «молокососа» вокруг пальца. Понимаешь, Клавдия, когда плюют в душу, становится не по себе. Только не надо меня жалеть.
Он сделал паузу, потом неожиданно сменил тему.
— Говорят, Марция взяла такую власть над Уммидием, что тот вымаливает у нее милостей. Рассказывают, теперь она щеголяет в ожерелье стоимостью в полмиллиона сестерциев. Это правда?
— Да.
— Я таких денег отродясь не видал. Пожил здесь, повоевал и, верь не верь, забыл о том, что было. Ребенка жалко, но как‑то издали, чуть — чуть. Думаю, Сегестий будет для него хорошим отцом и не дело мне теперь, не сумевшему отстоять ребенка, влезать к нему в родство. Если ты приехала по поручению Марка, тем более немедленно отправляйся в обратный путь, пока здесь не началась заваруха. Может, успеешь ускользнуть.
— А ты?
— Я — нет. Я здесь на должности. И вообще…
— Ты решил взять его сторону? Подзаработать на мятеже?
— Думал и об этом, — кивнул Бебий.
— И что?
— Разбой — это не для меня, — он скривился, потом, не удержав холодок в сердце, поинтересовался. — Хочешь, познакомлю с Арсланом?
— Кто это такой?
— Явится в Рим, узнаешь.
Затем неожиданно воскликнул.
— Понимаешь, теперь я не знаю, кто прав! Марк или Авидий? Поверь, сириец — великий человек, ему самое место на троне. С другой стороны, я не могу поверить, чтобы при живом Марке сириец решился посягнуть на власть. На него это не похоже, он служака до мозга костей. Выходит, Аврелий действительно при смерти. Его провозгласят божественным, а мне как быть? Как жить дальше? На какие шиши? Я прибыл в Сирию, полагая, что здесь, в провинции, проживают одни простачки и недотепы. Меня очень быстро убедили в обратном. Авидий спросил, собираюсь ли я служить честно, готов ли исполнить долг? Конечно, ответил я, имея в виду разговор с Марком. Вот и хорошо, заявил Авидий. Затем за меня взялись его трибуны. Его помощник и главный негодяй Корнициан сразу предупредил, что все мои письма будут просматриваться, а если я надумаю отправить послание с тайным гонцом, меня тут же подведут под статью, предадут смерти и казнят. Я тогда по глупости решил, что заговор не за горами, однако в Сирии все было тихо. Народ славословит Авидия, но далее разговоров о том, кто более достоин сидеть на троне, кто менее, дело не идет.
