Сергей Мосияш - Салтыков. Семи царей слуга
— Ах вы, сволочи! — Мирович подбежал к ним. — Что ж вы наделали? Как вы не побоялись Бога? Вы ж пролили невинную кровь государя.
— Мы это сделали по указу, — отвечал Чекин. — А вот вы от кого пришли? Вот читай. — И протянул Мировичу бумагу.
Тут зашумели солдаты:
— Прикажи заколоть их, раз они убили государя.
— Не трогайте их. Они исполняли приказ. А нам… нам уже помощи ждать не от кого.
Встав на колени, Мирович поцеловал убитого, прошептал:
— Прости, государь, что не уберегли тебя.
Потом поднялся и, не отирая на лице слез, сказал солдатам:
— Ребята, во всем виноват только я. Вашей вины здесь нет. Поднимите государя, вынесите во двор и велите играть зорю.
Чрезвычайный суд из Сената и Синода присудил Мировича к смерти, несмотря на резолюцию императрицы: «Что принадлежит до нашего собственного оскорбления, в том мы сего судимого всемилостивейше прощаем…»
Поскольку сия высокая сентенция была положена на вежливой просьбе суда к императрице не мешаться в его решение, она — эта резолюция и заканчивалась всемилостивейшим: «…сего дела случай отдаем в полную власть сему нашему верноподданному собранию».
Не станем лукавить, знала Екатерина Алексеевна, что решит суд, знала, более того, была заинтересована в исчезновении Мировича, однако не могла «всемилостивейше» сознаться в этом. Не позволяла ей это сделать линия поведения ее с русским народом в роли заботливой, всемилостивейшей матушки-государыни, линии, которой она придерживалась с самого приезда в Россию и благодаря которой была возведена на престол.
К 15 сентября на Петербургском острове на Обжорном рынке был возведен высокий помост для свершения казни. К заранее объявленному часу на площади собралась огромная толпа, люди обсели даже крыши ближайших домов, ребятишки деревья.
В полдень на помост взошел Мирович с гордо поднятой головой.
Все было там — и палач с помощниками, и топор, воткнутый в плаху. Но народ, отвыкший за время царствования Елизаветы Петровны от таких жестокостей, не верил в готовящееся.
— Простит, — говорили твердо в толпе. — Это чтоб попугать.
— В самый последний момент простит.
— Даже Петр Великий…
Но раздался удар топора, и палач поднял вверх отрубленную гордую голову. И охнула изумленная толпа от содеянного, не угадавшая волю монаршую, со многими дурно стало.
Солдат, поддержавших Мировича, прогнали сквозь строй, насыпав сверх меры палочных ударов, и раскассировали по отдаленным полкам.
Власьев и Пекин за неукоснительное исполнение приказа получили по 7 тысяч рублей и дали подписку вместе ни в каких компаниях не бывать и даже в городах столичных вместе не съезжаться, а об известном событии никогда не говорить. И все это под страхом лишения чести и живота.
Надо было как можно скорее забыть о случившемся, да так, как будто его никогда и не было, Поскольку время востребовало не того, кто нужен был.
Ошиблось время-то. Поправить его надо.
2. Дело Салтычихи[80]
— Ваше сиятельство, прибыл обер-полицмейстер Москвы, — доложил адъютант.
— Бахметев?
— Так точно.
— Приглашай.
Обер-полицмейстер вошел, держа под мышкой увесистую папку.
— Вот принес, как вы просили, ваше сиятельство.
— Давайте на стол, будем смотреть вместе, — сказал Салтыков.
Бахметев положил тяжелую папку перед генерал-губернатором, стал развязывать замусоленные тесемки.
— Она арестована? — просил Салтыков.
— Да.
— Когда?
— Как только повелели ее величество.
— Почему надо было ждать повеления императрицы?
— Но ее арестовывали не первый раз, были приводы и ранее. Но все как-то с рук сходило.
— Почему?
Бахметев молчал, но Салтыков снова повторил:
— Почему сходило с рук?
— Полагаю, она откупалась, ваше сиятельство. А главное, грозилась своим родственником, как, мол, ему напишу, он вам покажет.
— Кто «покажет»?
— Вроде как вы, ваше сиятельство.
— Я?! — удивился Салтыков.
— Ну да. Она так и грозилась: напишу своему родственнику фельдмаршалу Салтыкову.
— Ничего себе, — пробормотал, смутясь, граф. — И вы верили?
— Как не верить, она ж тоже Салтыкова.
Граф стал листать страницы пухлой, фунтов на десять, папки.
— Ну спасибо, братцы, такую родственницу мне расстарались. Почему-то государыня, и не видя ее, разобралась, так и сказала: «ваша однофамилица». А вы?
Бахметев вздыхал виновато, следил внимательно за листками, переворачиваемыми Салтыковым. Граф задержался на одной бумажке, пытаясь разобрать каракули, видно писанные рукой малограмотного. Бахметев пояснил:
— Это слезница повара ее Арефия, она его одиннадцатилетнюю дочь убила.
— За что?
— Как показывал сам Арефий, за то, что плохо помыла крыльцо. Ну Салтычиха рассвирепела и столкнула ее с этого крыльца, и девочка убилась.
— А где сентенция суда? — спросил Салтыков.
— Там дальше.
Граф стал листать медленно.
— Вот, вот она, — остановил его Бахметев.
Петр Семенович стал внимательно читать постановление суда, и чем далее, тем более изумляясь:
— Позвольте, позвольте, как же так? Арефию же кнут и ссылка? — спросил, оторвавшись от бумаг.
— Вот так, — вздохнул Бахметев. — Она оправдалась, мол, девчонка сама осклизнулась, я, мол, ее и пальцем не тронула.
— Но за что ж тогда Арефию кнут?
— Ну как? Оклеветал дворянку. Да и она потребовала на суде, мол, он повар и пытался ее отравить.
— И судьи поверили?
— Поверили. Дворянка же. И потом, такая фамилия.
— Но были ж, наверно, свидетели?
— Конечно, были. Но, как я полагаю, все боялись против нее свидетельствовать.
— А куда ж вы-то смотрели? — с упреком молвил Салтыков.
— Эх, ваше сиятельство, у меня на разбойников рук не хватает. И потом, не судья ж я, это дело Юстиц-коллегии разбираться: виновна — не виновна.
— И выходит, эта злодейка семь лет мучила, убивала своих дворовых и все время ее оправдывали?
— Выходит, так, — согласился Бахметев. — У нее деньги, у нее связи. Думаете, она одного Арефия законопатила в Сибирь? Там дальше не то пять, не то шесть человек под кнут угодили и в ссылку отправились.
— За что?
— За то же самое, клевету на дворянку. Я полагаю, если б те два мужика, у которых она жен убила, не дошли до государыни, Салтычиха и ныне б на свободе была.
— Интересно, братцы, у вас получается. По всей Москве разговоры идут о зверице Салтычихе, а у судей ровно уши заложило и очи застило.
Салтыков продолжал листать пухлую папку, возмущаясь вслух:
— Не зверь вроде, человек, а хуже любого зверя. А?
— Истина ваша, ваше сиятельство, — соглашался Бахметев. — И чего человеку надо? Ну овдовела, с кем не бывает? Наследовала деревни в Вологодский, Костромской и Московской губерниях.
— Сколько у нее крепостных душ?
— Шестьсот, ваше сиятельство. Вот я и говорю: живи — радуйся. Не у всякого такое богатство есть. А она, эвон, душегубством занялась.
— Скольких она убила?
— Дворовые сказывают, более ста человек, но следствию пока известно лишь тридцать девять убийств, доказанных точно.
— Тридцать девять — это мало? Да? Другой солдат всю жизнь провоюет, а столько врагов не поразит. Как хоть этих доказали?
— Это в основном по показаниям конюхов и гайдуков ее, которые секли провинившихся.
— Что? Гайдуки и засекали людей?
— Да, ваше сиятельство. Их арестовали вместе с хозяйкой, они еще до дыбы во всем признались, мол, приказывала им: «Секите до смерти!» Они и секли. Оправдываются, мол, мы подневольные, что велела хозяйка, то и вершили. Если б, мол, ослушались, сами б под розги угодили б.
— Гм. Хорошее оправдание, — пробормотал, насупясь, Салтыков. — А она? Она-то признает свою вину?
— В том-то и дело, что нет. К ней уж и священника приставляли, тот ей, кайся, мол. А она: «Не в чем мне каяться. Не виноватая я».
— Так и не призналась?
— Не призналась. Ей говорят, вот же показания гайдуков ваших. А она: «Клевета. Не заставляла я их убивать до смерти». Поди докажи. Надеется вновь открутиться.
— Ну теперь уж она не открутится, — сказал Салтыков. — Государыня возмущена волокитой. И гайдукам оправдания не дождаться.
И тут на глаза графу попался лист, исписанный четким почерком, по всему видно, грамотной рукой. Но читать уже не хотелось после стольких ужасов. Взглянул вопросительно на Бахметева: что, мол, это?
— Это, ваше сиятельство, объяснение дворянина Тютчева. Дело в том, что Салтычиха велела его убить.
— Дворянина? За что?
— Уж очень он ей поглянулся, страсть хотела, чтоб он полюбил ее. В общем, домогалась. Она ведь вдовая, мужик нужен. А у Тютчева жена, прекрасная женщина. Зачем ему это чудище? Отверг ее притязания. Так она приказала этим гайдукам убить и его и жену.
