Ирина Головкина (Римская-Корсакова) - Лебединая песнь
– В гепеу вызывают! В гепеу, меня! Уж, кажется, я своя! Уж, кажется, советскую власть я завсегда уважаю! Я – дочь рабочего! Никто никогда не слыхал, чтобы я…
Вячеслав строго осадил ее:
– Ты, Катя, и в самом деле дура. Ну какие у тебя могут быть основания для паники! Если советский гражданин нужен по какому-либо делу органам политуправления, он должен прежде всего сохранять это в тайне, а не трепаться направо и налево. Тебя и вызывают-то, может быть, только для того, чтобы собрать о ком-нибудь сведения, пойми ты, наконец!
Неприятное чувство внезапно шевельнулось в душе Олега. В самом деле, может быть, только для сведений, но вот о ком?
Едва успел он перекинуться несколькими словами с Ниной, которая остановила его в коридоре, спрашивая, все ли здоровы у Бо-логовских, как из кухни послышался испуганный вскрик Вячеслава и вопль Аннушки. Оба бросились в кухню: Вячеслав опрокинул свой примус, и на полу уже растекался вспыхивающий керосин. Аннушка и Вячеслав уже бросились с ведрами к крану.
– Нельзя воду! – закричал на них Олег и сильным толчком повалил на пол шкаф. Все вздрогнули от грохота и замерли в ожидании. Огонь не показывался.
– Все, – сказал Олег и подошел было подымать шкаф, но из коридора выскочила Надежда Спиридоновна с двумя картонками, а за ней по пятам Катюша с узлом и подушкой.
– Куда вы, сумасшедшие? Паникерши несчастные! – заорал Вячеслав.
– Остановитесь, огня уже нет! – крикнул Олег и подхватил Надежду Спиридоновну, которая чуть не упала.
Обе женщины трусливо озирались. Потревоженные мальчики вбежали в кухню и в свою очередь оглядывались, не понимая, что случилось. Олег и Вячеслав стали подымать шкаф.
– Эк меня угораздило! Чуть было беды не наделал. Ну, спасибо вам, Казаринов, – сказал Вячеслав.
– Запомните, что керосин нельзя заливать водой, – сказал ему Олег.
– Господи-батюшки! Уж и напужалась же я! Ажно ноженьки мои затряслися! – заголосила Аннушка, опускаясь на стул.
– Мой шкаф! – завопила Надежда Спиридоновна, только теперь получившая способность ориентироваться. – Почему на полу мой шкаф? Там простокваша, суп на завтра, фарфоровая посуда…
Несчастный шкаф поставили на место и, когда открыли дверцы, обнаружили крупные разрушения: главным образом за счет разбившихся на мелкие кусочки кузнецовских блюд. Старая дева схватилась за голову.
– Мои блюда! И мясные, и рыбные! Все пять штук! А я как раз намеревалась отнести их в комиссионный! У других, небось, все цело! Такой уж в этой квартире порядок завелся, чтобы обязательно подгадить старому человеку, – она с ненавистью покосилась на Вячеслава.
– Виноват я! – вступился Олег. – Преднамеренности никакой у меня не было: я не знал, чей это шкаф, но если б и знал – медлить было нельзя!
– Мне здесь урону рублей на триста, а ведь я на продажу вещей только и живу! – не унималась старая дева.
– Успокойтесь, Надежда Спиридоновна! Я вам верну эти деньги из следующей получки… – начал было Олег, но Вячеслав яростно обрушился на обоих:
– Посмеет эта старая ехидна получить их с вас – шею ей сверну! Еще немного – и нам не выскочить, а она блюда свои старые жалеет! Запрудила тут все углы своим хламом! Старая барыня! Крыса царская! Сидит на своем добре, и ни единому человеку ни от нее, ни от ее добра пользы нет! Завтра же все пораскидаю, чтобы ни единой вещи ее на общей площади не осталось!
Надежда Спиридоновна расширившимися, обезумевшими глазами уставилась на Вячеслава:
– Крыса?! Это я крыса?! Мои вещи пораскидать? – пролепетала она, вся дрожа.
– Ваши! Ишь, какая персона! Чтобы человеку спасибо сказать, ан нет – ругается! Видно, мозги заплесневели!
– Вячеслав, прекратите! – резко сказал Олег. – Как вам не стыдно!
– Господи, Микола Милостивый! – вступилась в свою очередь Аннушка. – Богом, видно, проклята наша квартира! Нет у нас никакого порядку, никакого ладу! Руготня одна с утра до ночи! Всяк-то тянет в свою сторону! Да нешто этак жить можно? Я давно говорю: с той самой поры, как домовой вышел, одни только беды и напасти!
– Как домовой? Почему вышел? – и все повернулись к Аннушке, ожидая объяснений.
– А вестимо как. не житье ему у нас стало. Домовой, он, может, в которых домах десятками лет держался, ну, а при советской власти вмиг повывелся. Нешто он – сударь-батюшка – станет в коммунальной квартире гнездиться? Он должен с хозяином душа в душу жить. Он другой раз любит котом прикинуться, придтить на груди помурлыкать, да незаметно, за мурлыканьем, смотришь, что и присоветует и дело скажет. Ему любовь да уважение нужны. А у нас что? Кто у нас хозяин? Где порядок? Уж вы мне поверьте: ни в единой коммунальной квартире домового не будет. Оттого и жисть в них не ладится, оттого и тошно в них кажинному, и квартиры разваливаются, и во всем обиходе безобразие. Эти домоуправления ничего-то не смыслят, а послушать старых людей не хотят.
Олег и Нина с улыбкой переглянулись. «Прелесть эта Аннушка!» – подумали оба. Катюша и мальчики откровенно фыркали, а Вячеславу было не до домового – он угрюмо собирал поломанные части своего примуса и казался озадаченным.
На следующий день Нина, вернувшись из Капеллы, прилегла на диване, чтобы отдохнуть перед концертом, в котором ей предстояло петь. Едва она задремала, как к ней постучался дворник, муж Аннушки.
– К вам я, барыня-матушка! Уж простите, потревожу. Дело больно важное. Попрошу только я вас ни единой душе о нашем разговоре не сказывать, даже его сиятельству без нужды не говорите.
– Никому не скажу, Егор Власович, – ответила Нина, приподымаясь, и усталым движением поправила волосы. – Не надо титуловать Олега, дорогой мой. Сколько раз мы говорили вам это.
– Так ведь мы, кажись, вдвоем, барыня-матушка! При посторонних я в жисть не скажу. Я человек верный, сами знаете.
– Знаю, голубчик. Садись и говори, в чем дело.
– Видите ли, барыня-голубушка, вызывали меня сегодня в ихнюю гепеушную часть…
– Что?! – Нина почувствовала, как вся похолодела. – Обо мне? Об Олеге? Говори, говори!
Ни кровинки не осталось в ее лице.
– Дознавались все больше про супруга вашего, про князя Дмитрия Андреевича покойного. Взаправду ли убит князь Дашков, али, может, только так показываете? Как же, говорю, не взаправду убит, когда известие получено было, и сам он с той поры ровно бы в воду канул. При мне, говорю, и известие пришло, сам я тоже свидетель, присягнуть могу. Сколько слез Нина Александровна пролила, цельный год траур носила. Откуда же ему живому быть? Потолковали они меж собой и сызнова ко мне приступили: а кто этот молодой человек Казаринов, что в вашей квартире проживает? Кем он гражданке Дашковой приходится? Может, он и есть ейный муж князь Дмитрий Дашков? Да Господь, говорю, с вами! Я мужа Нины Александровны в лицо хорошо знал. Жилец у нас всего-навсего этот Казаринов. К Нине Александровне касательства вовсе не имеет. Как так не имеет, говорят, если меж собой они по именам, и ужинают, и чай пьют вместе, и все это у нас уже установлено свидетельскими показаниями. Из вашей же квартиры люди подтверждают, что же ты, старик, будешь нас уверять в противном? Стал я тогда втолковывать, как вы в домоуправлении при прописке отвечать изволили: молодой, говорю, человек, сын столяра, молочный брат Дмитрия Андреевича. Его очень, говорю, любили в семье их превосходительнейшего папеньки. Он в Белой армии с Дмитрием Андреевичем вместе был, и как из лагеря ослобонился, пришел к Нине Александровне рассказать про кончину Дмитрия Андреевича, а так как жить ему было негде, Нина Александровна по доброте своей и прописала его в комнате со своим братцем, там он и спит. Все это я доподлинно знаю, а коли кто другое что говорит, тому должно быть стыдно, семейных делов не знаючи, чернить напрасно Нину Александровну, потому как она дама гордая и благородная.
– Спасибо, Егор Власович, что вступились за мою честь, но страшит меня не мнение о моей нравственности, а лишь как бы они не узнали подлинную фамилию Олега – тогда, сами знаете, не поздоровится и ему, и мне. Так они его за Дмитрия приняли? Стало быть, им неизвестно, что молодых князей Дашковых было двое?
– Да видать, неизвестно, барыня! Это счастье еще, болезная вы моя. И кто это наговорил им, что вы с Олегом Андреевичем так коротко знакомы? Уж не Катенька ли эта паскудная? Коли Олега Андреевича вызовут, пусть он говорит то же, что я, точь-в-точь. Думаю я, обойдется это дело. Не тревожьтесь, барыня милая! Побелели вы, ровно бумага.
– Спасибо, Егор Власович, родной мой! Сколько раз вы уже выручали меня. И отца помогли похоронить, и из Черемушек выбраться, и прописку мне устроили, а потом и Олегу. И теперь выручаете… Все вы! А мне вот вас и поблагодарить нечем.
– Что вы, Нина Александровна! Я и слушать таких речей не хочу. Я довольно милостей видел от покойного барина Александра Спиридоновича. Ввек не забуду, как задарили они нас с Аннушкой на нашей свадьбе и посаженным отцом ейным соизволили стать -этакую честь оказали. Хоть тому уже скоро тридцать лет, да ведь для благодарности нет срока. Всегда у меня мой барин перед глазами, как они в своей чесунчовой толстовке, с бородкой, с тросточкой по аллее идут, а за ними ихний таксик Букашка плетется. А коли завидят Александр Спиридонович окурок брошенный или бумажку конфетную, сейчас концом тросточки в песок зароют – не выносили они ничего такого в своем саду. Коли норка кротовая али сухой лист на дорожке – это пускай, это ничего, лишь бы не след человеческого присутствия, так и втолковывали они и садовнику, и мне. Поди, Мика уж и не помнит отца-то? Теперь, когда оба вы сиротинушками остались, сам Бог велит мне о вас позаботиться. Не кручиньтесь, барыня, Бог милостив. Минует чаша сия, как в церкви читают. Вы вот, барыня, в церкву ходить не желаете, а теперь дни такие подходят – страстная седмица…
