Олдос Хаксли - Луденские бесы
С надеждой понемногу возвращалось и здоровье. Один за другим исчезали психосоматические симптомы. Сначала Сурен снова научился писать. Как-то раз, в 1657 году, после восемнадцати лет вынужденной неграмотности, он вдруг взял перо и написал целых три страницы размышлений о духовной жизни. Буквы получились «такими неуклюжими, что их едва можно было прочесть», но это не имело значения. Главное — рука наконец начала его слушаться, равно как и рассудок.
Еще через три года он снова научился ходить. Это произошло, когда он гостил в деревне, у своего друга. Вначале иезуита переносили из спальни в столовую и обратно двое лакеев, «ибо я не мог сделать ни единого шага, не вскрикивая от боли. Это были не те боли, которые ведомы паралитикам, а судороги, стискивавшие мои внутренности, так что я испытывал сильнейшее раздражение в чреве». 27 октября 1660 года к Сурену приехал родственник, и когда гость собрался уходить, Сурен с огромным трудом потащился к двери его провожать. Там он стоял, глядя вслед уходящему, смотрел в сад и вдруг «начал отчетливо видеть все те предметы, которых из-за чрезмерной воспаленности нервов не замечал все эти пятнадцать лет». Вместо привычной боли Жан-Жозеф вдруг ощутил «некоторую живость». Он спустился по пяти или шести ступенькам, сошел в сад и стал озираться по сторонам. Он видел кусты, зеленую траву, цветы, деревья. А еще дальше, на низких холмах желтели листвой осенние леса, весь пейзаж серебрился под лучами неяркого солнца. Ветра не было, и тишина нависла над миром, словно хрустальный полог. Повсюду разворачивался чудесный спектакль красок, силуэтов и линий. Время шло, и в то же время не двигалось, ибо Сурен ощущал присутствие вечности.
На следующий день Сурен снова отважился ступить во внешний мир, о существовании которого за минувшие годы почти совершенно забыл. День за днем его экспедиции становились все смелее, и однажды он дерзнул добраться до самого колодца. Впервые колодец не поманил его возможностью самоубийства. Монах даже вышел за пределы сада и бродил, утопая в мертвых листьях, по роще, расположенной за пределами монастыря.
Жан-Жозеф был исцелен.
Говоря об открытии внешнего мира, Сурен пишет про «чрезвычайную обостренность нервов». Но эта обостренность не мешала ему по-прежнему сосредоточенно размышлять о теологических проблемах и о фантазиях, которые произрастали из теологии. В свое время именно эта болезненная увлеченность столь катастрофическим образом отрезала его от природы. Еще задолго до начала болезни, оторвавшей его от жизни, Сурен существовал в мире, где слова и их производные были куда существеннее, чем подлинная жизнь, ее явления и предметы. С утонченным безумием человека, не знающего предела в вере, Лальман учит, что «ничему на свете не следует дивиться и изумляться кроме Святого Причастия. Если Бог и способен удивляться, то Он удивился бы лишь этой тайне, да еще разве что тайне Воскрешения… После Воскрешения удивляться нам нечему». Не радуясь и не удивляясь ничему в окружающем мире, Сурен лишь следовал предписаниям своего учителя. Он мечтал лишь о том, чтобы давать, но не хотел ничего брать. А ведь наивысший Дар Божий — это именно акт дарения. Царство Божие должно наступить на земле, а для этого нужно принять земную жизнь такой, какая она есть, а не такой, какой она представляется разуму, подточенному догмами, а также неосновательными предпочтениями и предрассудками.
Будучи строгим ригористом, свято верующим в порочность падшего мира, Сурен, вслед за Лальманом, считал, что в природе нет ничего чудесного и удивительного. Однако теория никак не желала совпадать с жизненным опытом. В «Духовном катехизисе» Жан-Жозеф пишет: «Иногда Святой Дух просвещает душу не сразу, а постепенно; для этого Он пользуется всеми средствами, доступными человеческому восприятию, — животными, деревьями, цветами и прочими плодами творения. Делает Он это для того, чтобы посвятить душу в великие истины, исподволь показать ей, как следует служить Господу». Есть и еще один фрагмент, где говорится о том же самом: «В цветке, в насекомом Господь являет душам все сокровища Своей мудрости и доброты; более ничего не нужно, чтобы зародить в душе любовь». Говоря о самом себе, Сурен пишет, что «во многих случаях мою душу озаряло состояние благодати, и тогда казалось, что солнце светит куда ярче, чем обычно, но при этом остается мягким и ласковым, будто бы это не естественный свет, а какой-то иной, более высокого происхождения. Однажды, когда я пребывал в этом состоянии, я вышел в сад нашего коллежа в Бордо, и свет этот был так чудесен, что мне пригрезилось, будто я нахожусь в раю». Сурену казалось, что все цвета «ярче и прекраснее, чем естественные», что все предметы вдруг стали необычайно красивыми и изысканными. Благодаря счастливой случайности, Жан-Жозеф сумел войти в врата вечного мира, в котором мы жили бы ежечасно, если бы, как выразился Блэйк, «очистили двери восприятия». Но экстатическое состояние продолжалось недолго, и впоследствии, на протяжении всей долгой болезни Сурена, больше к нему не возвращалось. «Во мне осталось лишь воспоминание о великом событии, превосходящем красотой и величием все, что я знаю в этом мире».
Человек, которому, пусть на миг, открылось Царство Божие на земле, отказался воспринять этот знак и отрекся от всех плодов творения. Произошло это из-за того, что Сурен чрезмерно полагался на слова и абстрактные понятия. На собственном жизненном опыте он видел, что такое Бог, но не сумел воспользоваться этим опытом, а предпочел упорствовать в безумном отрицании чудесного волшебства, которое содержится в Божьем творении. Сурен устремил все свои мысли к мрачным фантазиям и предположениям. Нет более эффективного пути для того, чтобы отвернуться от Божьей славы и красоты.
Всякий раз, когда Антей касался земли, в нем возрождалась мощь. Вот почему Гераклу пришлось поднять великана в воздух — иначе богатырь с ним бы не справился. Сурен был одновременно античным героем и античным титаном, который черпал силы от земли, но в то же время, усилием воли, отрывался от почвы и начинал задыхаться, болтая ногами в воздухе. Он стремился к освобождению, но неправильно трактовал союз с Сыном Божьим. Ему казалось, что этот союз означает отрицание Божественного естества природы. Поэтому Жан-Жозеф мог лишь отчасти понять, как душа сливается с Богом Отцом и Святым Духом. Поначалу исцеление состояло не в переходе из тьмы в «состояние блаженной трезвости», наступающее, когда человеческий ум допускает к себе Высший Разум и мы вдруг начинаем осознавать, кем мы являемся на самом деле. Нет, Сурен просто перешел из одного патологического состояния в другое, где беспредельное отчаяние сменилось беспредельной благодатью. Следует отметить, что даже в худшие периоды болезни Сурен иногда испытывал моменты радостного просветления, когда ему казалось, что проклявший его Бог все-таки не покинул его. Теперь подобные просветления происходили чаще, а убежденность постепенно крепла все сильней. Одно душевное переживание сменялось другим, видения делались все более светлыми и ободряющими, а ощущения животворными. Но «если хочешь почтить Нашего Господа, как Он того заслуживает, нужно отучить сердце от пристрастия к духовным восторгам и ощутимой благодати. Нельзя зависеть от этих явлений. Единственной поддержкой должна быть вера. Лишь вера способна очистить нас и приблизить к Богу; вера опустошает душу, и Господь заполняет Собой эту пустоту». Так писал Сурен более двадцати лет назад одной из монахинь, просившей у него совета. Примерно в тех же словах отец Бастид, доброте которого Сурен был обязан своим исцелением, объяснялся теперь со своим подопечным. Душевные переживания, сколь бы возвышенными и утешительными они ни были, неравнозначны просветлению. Более того, они неспособны и приблизить просветление. Говоря все это, Бастид ссылался на христианских вероучителей, цитировал святого Жана де ла Круа. Какое-то время Сурен следовал наставлениям Бастида. Однако проявления чудесной благодати беспрестанно являлись ему вновь и вновь. Когда Жан-Жозеф отказывался их воспринимать, они немедленно превращались в свою противоположность, неся с собой мрак и отчаяние. Казалось, Бог снова отвернулся от него, опять вверг его в прежнее состояние. Несмотря на все доводы Бастида и Жана де ла Круа, Сурен снова вернулся к своим видениям, экстазам, вдохновениям. В ходе развернувшейся дискуссии оба оппонента, а также настоятель отец Анжино решили к обратиться к Иоанне от Ангелов. Не спросит ли она своего Доброго Ангела, что тот думает об особенной благодати? Добрый Ангел поначалу высказался в пользу точки зрения Бастида. Сурен стал возражать, и после продолжительной переписки между сестрой Иоанной и тремя иезуитами, ангел объявил, что обе стороны правы, ибо каждая из них всеми силами старается услужить Господу. Остались довольны и Сурен, и Анжино. Но Бастид от своего не отступился. Он дошел до того, что высказал пожелание, чтобы сестра Иоанна перестала общаться с небесным двойником господина де Бофора. И Бастид был не единственный, кому эти отношения не нравились. В 1659 году Сурен сообщил настоятельнице, что некий известный деятель церкви жалуется, будто она «открыла лавку, в которой торгует советами своего ангела, и люди обращаются туда, когда им нужно с кем-нибудь судиться, жениться и тому подобное». Следует немедленно прекратить все это, то есть не разорвать отношения с ангелом, как требует отец Бастид, но обращаться к нему лишь с духовными вопросами.
