Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
— Храбрость обуяла всех, всякому наперёд хотелось похвастаться удальством и силою.
— А ты, Артёмов, взял что-нибудь? Чем ты будешь защищаться? — спросил я Артёмова, мрачно мерившего шагами комнату.
— Не бойсь, будет чем! — встряхнув головою, отвечал Артёмов, и его смелые серые глаза вспыхнули злыми огоньками из-под крутого и упрямого калмыцкого лба.
Он опустил руку в карман панталон, вынул оттуда большой складной ножик и с безмолвной усмешкой потряс им в воздухе.
Знакомый мерные шаги, приводившие в волнение всё население гимназии, слышались в нашем притихшем классе из далёкой дежурной комнаты, и казались нам зловещими шагами надвигавшейся на нас роковой силы. Давно пробежал испуганный шёпот: «Директор приехал!» Директор Румшевич, серб по происхождению, жил отдельно от нас в доме старой гимназии, и появлялся к нам как мимолётная комета, наполняя нашу атмосферу беспокойством и страхом. Появление его почти всегда было сопряжено с каким-нибудь важным событием гимназической жизни и почти всегда кончалось какою-нибудь грозою. Но сегодня приезд директора охватил нас настоящим ужасом. Тут не было ничего гадательного, тут всё было известно нам заранее.
Мы все сидели, притаив дыхание, чинно и тихо за своими книжками, не смея носв высунуть из класса, каждый на своём месте, причёсанные, подчищенные, обдёрганные сколько было возможно, такими паиньками, что издали можно было принять нашу отчаянную гайдамацкую толпу за самых примерных и послушных деточек. Сдвинутые в тесное каре и связанные внизу парты глядели тоже вполне мирно, не возбуждая ни малейшего подозрения, что они должны играть роль баррикад.
Из дежурной начинают доноситься сдержанные голоса учителей, необычно громкие распоряжения инспектора Густава Густавыча, торопливая беготня надзирателей. Мы чувствуем даже через стены, что там собралась целая толпа начальства, что идут деятельные приготовления к чему-то очень скверному.
Мучительно тянутся минуты. Вот мы слышим, как надзиратель Акерманский отворил двери соседнего нам пятого класса, каким-то особенно значительным и словно победоносным голосом объявляет, чтобы все сидели смирно и никто не смел выходить из класса, потому что господин директор и господа члены совета сейчас проследуют в четвёртый класс.
Мы слышим потом, как он тем же тоном и в тех же выражениях повторяет поочерёдно своё приглашение сначала шестому, потом седьмому классу, всё менее и менее явственно для наших насторожившихся ушей по мере того, как он удаляется от нас. Каплями расплавленного свинца падают на сердце наше эти короткие зловещие слова!
Вот и Акерманский ушёл назад в дежурную, пробежал ещё кто-то зачем-то мимо наших дверей, но к нам не заглядывал никто. Мы как будто выключены на нынешний день из общих порядков гимназии, и это отчуждение наше от всех, словно обречённых на неминуемую жертву, ещё больше смущает и гнетёт нас.
Наконец в коридоре послышались многочисленные шаги. Среди них уже трудно было различить тяжёлые неспешные шаги статуи командора, к которым мы прислушивались с болезненным напряжением.
— Идут! Директор идёт! — испуганно прошептал кто-то, и все глаза опустились к книгам, все руки стали торопливо перелистывать странички.
Всё ближе и ближе подходят к нашему классу шаги толпы. Дверь наша отворена настежь, форточка открыта, как всегда приказывается при входе директора, у доски опрятно положены смоченная водою губка и красиво зачиненный мел, на кафедре блестяще вычищенная чернильница и свежее гусиное перо снежной белизны. Нигде ни пылинки, ни пушинки, всё готово, как на парад. Огромная сутуловатая фигура в синем вицмундирном сюртуке, с суровым горбоносым лицом и круглым, как колено, и как колено, лысым, черепом появилась в дверях и метнула на нас гневные свои очи. Мы все вскочили разом, как клавиши фортепьян, и неподвижно застыли на местах.
В медленном раздумье, пронизывая нас издали угрюмыми глазами, приближался к нам директор, сопровождаемый целым сонмом синих вицмундиров учителей и надзирателей. Инспектор вошёл после всех. За ним шли с серьёзным и сосредоточенным видом, неуклюже ступая на кончики кованых сапог, обычные экзекуторы гимназии Долбега, Исаич и другие наши солдаты. Под мышкой у Долбеги виднелся объёмистый пук гибких и длинных красноватых лоз. Солдаты почтительно столпились у дверей, не переступая порога. Мой встревоженный глаз, бегло покосившийся на них, с ужасом увидел, что за передними стоят ещё задние, за задними ещё другие, так что всех и перечесть было нельзя. Сердце замирало от безнадёжного чувства.
— Господи, что же мы будем делать? Пересекут нас всех, рабов Божиих!
К несчастью нашему, я и Алёша были самые маленькие из всего класса, и сидели первыми с краю передней скамьи.
— Дети, ступайте все в коридор, стройтесь, чтобы идти в церковь. Сейчас часы начнутся. А ты, Артёмов, останься здесь, — громко и повелительно сказал директор. Мы стояли, как окаменелые, и не двигались. — Слышите, что вам приказано? Ступайте все в церковь! — сердито прикрикнул директор. Никто не сходил с места, хотя все были охвачены невыразимым страхом. — Это ещё что за выдумки? — всё больше горячился Румшевич. — Заговоры тут сочиняете? Бунты? Вон все из класса, говорят вам! Слышите вы? Кто не выйдет сейчас из класса, все будут нынче же исключены из гимназии! — Мы продолжали стоять, боясь пошевелиться, в бесконечном смущении опустив вниз глаза. — Оглохли вы, что ли? Вам я это говорю или нет? — гремел, как труба, разъярённый голос директора. — Квицинский, Толстогрудов! Марш сейчас отсюда в церковь! Шараповы! Вон из класса!
Квицинский, услышав своё имя, побледнел и сделал инстинктивное движение вбок, потом остановился на мгновение и испуганно покосился на товарищей. Никто не смотрел на него, все очи были опущены долу. Тогда он робко вскинул глаза на директора и, встретив его грозно сверкавшие взоры, будто не своею волею стал торопливо вылезать из-за парты. Толстогрудов, увидев уходившего Квицинского, с испугом поглядел на директора и тоже заспешил уходить.
— Шарапов 1-й, Шарапов 2-й, идите вон из класса! — грозно повторил директор, приближаясь к самому носу нашему. Он стоял над нашими маленькими фигурками такой громадный и страшный, что, казалось, раздавит нас одним неосторожным движением ноги. В руках у него была, по обыкновению, его толстая палка с серебряным набалдашником, с которою он не расставался нигде, и которой он теперь сердито стучал по полу, окончательно уничтожая нашу храбрость. Мы с Алёшей стояли неподвижные, полумёртвые от страха, не смея поднять на него глаз, в ожидании, что вот-вот он начнёт сокрушать нас этою ужасною палкою.
— Как, и вы, Шараповы, туда же? Дети хорошего дома, почтенных родителей, — глухим, едва сдерживаемым от гнева голосом гудел надо моею головою директор. — И вам не стыдно связываться с этим негодяем. Всегда на красной доске были, отличные ученики… Вам захотелось быть исключёнными из гимназии? Утешить этим ваших родителей?
У меня давно готовы были закапать горькие слёзы, и если бы я только пошевельнул одною векою, этот срам навсегда опозорил бы в глазах товарищей мою казацкую славу.
— Вот вам пять минут на размышленье, — жёстким голосом оборвал директор, вынимая из кармана часы. — Если через пять минут вы не выйдете из класса, я разделаюсь с вами по-своему. Тогда на меня не пеняйте. Слышите! Одумайтесь, пока есть время… Не губите все себя из-за одного мерзавца.
Он стоял, нахмурившись, уставившись глазами в циферблат часов, и считал минуты. Всё окаменело и сзади, и впереди его, синие вицмундиры точно так же, как красные воротники…
Вдруг толпа солдат, стоявшая у двери, тяжело раздвинулась, и белобрысая фигурка шестиклассника Ганеева проворно проскользнула в класс.
— Шарапов! К вам из деревни приехали! — торопливо проговорил он, краснея от смущенья, и не дожидаясь ответа, нырнул назад за двери сквозь теснившихся солдат.
При этой новости, радостнее которой не могло быть на свете, у меня во мгновенье ока выскочило из головы всё, чем я сейчас только был полон. Я разом забыл и про Артёмова, и про четвёртый класс, про баррикады, про директора, и, охваченный сумасшедшим восторгом, бросился из класса. Я был инстинктивно уверен, что и Алёша бежит следом за мною, потому что кто же может утерпеть и не броситься опрометью откуда бы то ни было и когда бы то ни было навстречу своей радости?
Только я успел продраться через толпу солдат и выбежать в коридор, растерянно оглядываясь, где ждёт нас давно нетерпеливо ожидаемый посланец из родной Ольховатки, как вдруг чьи-то большие сильные руки больно подхватили меня под мышки и вскинули вверх, как маленького ребёнка. За ноги мои тоже сейчас же уцепились другие грубые руки, и прежде, чем я, брыкаясь и молотя кулачонками направо и налево, успел понять, что такое делается со мною, семиклассник Лаптев с шестиклассником Страховым и обоими старшими братьями моими бурею помчали меня на своих плечах в седьмой класс, находившийся как раз на другом конце нашего коридора.
