Валентин Костылев - Кузьма Минин
Слышно стало, что ребенку что-то суют в рот, он кричал, задыхался и, наконец, закашлялся…
— Что мне с тобой делать, ей-богу! В Волгу, што ль, тебя… к водяному… Пускай возьмет… Куда ты мне такой… Ах, господи! Что за дите!
Цепной пес, увидевший чужого, свирепо залаял.
— Кого еще там идол несет! — выглянул из окна обросший густою бородою человек. Присмотрелся. — Гаврилка! — воскликнул вдруг он радостно. — Ты ли это?
— Я самый, я и есть, Гаврилка… А ты не Мосеев ли? Не Родион ли?..
— Ну, как же! Я самый. Узнал.
— Чей это у тебя малец? Уж не твой ли?
— Мой. А что? Похож?
— Да ты не женат ли! — покраснел Гаврилка до ушей, устыдившись нелепости своего вопроса.
— А как же? Бог благословил на четвертом десятке. С Марфой Борисовной сочетался. Да чего же ты тут стоишь, словно ушибленный. Милости просим! Жалуй в избу.
— Благодарствую! Бог спасет! — растерянно забормотал Гаврилка, ошеломленный неожиданной новостью: Мосеев — и Марфа Борисовна! Диво дивное!
Обнялись. По-братски облобызались.
— Эх, жизнь ты наша!.. Чего на свете не бывает! — стараясь не выдать своего волнения, вздохнул Гаврилка.
Родион, вынув из люльки плакавшего ребенка и укачивая его, стал ходить по горнице.
— Кузьму Минича схоронили, царство ему небесное и вечный покой!.. Вот что!
Гаврилка побледнел, перекрестился.
— Умер? — всполошился он. — Такой здоровый да дюжий?.. Ой, ой, ой!
Сел на скамью, в раздумье опустил голову. Родион осторожно укладывал заснувшего ребенка в люльку.
— Чтоб тебя!.. Другие мальцы спят, а этого никак не угомонишь! Мятеж в Казани приключился… Черемисия да татарове, — сказал он, отойдя от люльки, — на воеводу своего поднялись. Те самые, что в ополчении были. Царь послал боярина Ромодановского, а с придачу ему Кузьму да дьяка Позднеева дал. Уговорите, мол, царским словом. Кузьму, мол, послушают. Уважает-де его черемисия и татарове. Полюбили они его в походе. Точно. Уговорил. И стрельцов не понадобилось. Добрым словом покорил. Решили миром. А дорогой он застудился… Пурга, стало быть, была, а потом распутица, чтоб ей!.. Тут он и помер. В дороге богу душеньку отдал, на руках у чувашей под Чебоксарами. Татьяна и Нефед живут теперь в кремле, в избе… рядом с воеводой… Царь подарил избу-то. Новую, недавно рубленую. Сходи, наведайся. Помнят, чай, тебя, не забыли.
Пришла и Марфа Борисовна. Вся в черном, с просфорой в руке. Глаза заплаканные.
— Вот и хозяйка!.. Кланяйся гостю!
Марфа не могла слова произнести от удивления, увидав того, кого втихомолку ежедневно поминала на молитве. Низко поклонилась. Гаврилка ответил еще более низким поклоном.
— Бью челом, Марфа Борисовна! Как здравствуешь? Давно не виделись мы с тобой… Почитай, уж четыре года!
— Бог спасет! Живем, — тихо ответила, не спуская с него глаз, Марфа.
Гаврилка понял ее смущение, перевел на другое:
— Ишь ты, беда-то какая! Борисовна! А! Кузьма Минич, наш отец родной, преставился!.. Погубили сердешного! Ай, ай! И кой умник подумал послать его!
Марфа Борисовна залилась слезами.
— Да ты што? — всполошился муж. — Не обижена ли кем в храме?
— О Кузьме Миниче я!.. Как вспомню… — слукавила Марфа Борисовна. О Миниче она уже за четыре года наплакалась вдоволь. Теперь плакала она о другом.
Гаврилка догадывался. И он готов был зарыдать. Да гордость не позволила.
— Довольно реветь! Угощай гостя! — хмуро и властно произнес Родион. — Натерпелся я тут без тебя с Афонькой. Слезами не воскресишь. Чего реветь!
Марфа Борисовна ушла в соседнюю горницу переодеваться.
— А у нас, — вновь заговорил Родион, — воевода нижегородский дурит. Зверь зверем стал. Царские приказы выполняет. Ловит беглецов, порет, сажает в клети, гонит с приставами в вотчины… Всех ополченцев перебрал. Все оказались провинившимися. И Нефеда было начал теснить, налогами облагать. Жаловался в Москву Нефед. Заступились. Охлопков да Марков — первые люди теперь у нас. В опале наш Нижний Нове-град ныне.
— Как живут Минины-то?
Мосеев махнул рукой с усмешкой:
— Сказать правду — ни то, ни се. Скудно. Что в думном-то дворянстве! Слава одна. Вчера Семеновна челобитную подала… Хочет продать дом да свою лавку сдать, что на посадской земле.
— А Богородское? Ему дали вотчину?
— Разграбленное место. И не мог Кузьма ярмить и холопить людей… Не его то дело. Не природный вотчинник. Где ему? Мотался по службе между Москвой и Нижним. О себе и подумать было некогда. Бил челом о своих же мужиках, чтоб им волю дать. Вот тебе и думное дворянство. Пустое! Так себе живут, бедно. У Марфы займуют деньги то и дело.
Вошла хозяйка. Собрала на стол. Угощали Гаврилку медом, ухой, телятиной (хотя попами и запрещалось ее есть), а также сладким яблочным тестом.
Во время еды Марфа Борисовна глаз не поднимала на Гаврилку. Он даже стал побаиваться, как бы Родион чего не подумал.
— Ну, а ты ноне что делаешь? — спросил Гаврилка Мосеева.
Тот рассмеялся.
— Купцом стал. Гнездо заняли мы в Гостином дворе. Скобяным товаром всяким промышляю. А она мне помогает, боярыня-то.
Марфа Борисовна покраснела.
— Теперь только и торговать. Все вздохнули. По Волге ходим до Казани и ниже, не опасаясь. И хлеб везут и зерно, и всё без задержки… Спасибо Кузьме Миничу! Всё он! Живем теперь хорошо!
Опять на дворе залаяла собака, остервенело набросившись на кого-то. Родион вскочил из-за стола, побежал на волю.
Гаврилке только того и надо было. Поднялся и крепко прижал к груди слегка сопротивлявшуюся Марфу:
— Милая!.. Прощай!..
Собака перестала лаять. Слышались окрики на нее Родиона.
— Как же это ты так? — обиженно спросил Гаврилка.
— Сказали мне, будто убит ты… Одной жить стало трудно… Запозорили. Без мужа! Иди в монастырь!
— Не судьба, стало быть! Дорогое солнышко мое!
— Что ты! Увидит! — испуганно оттолкнула она от себя Гаврилку.
Послышались шаги Родиона.
— Кто это там? — спросила мужа как ни в чем не бывало Марфа.
— Староста опять. Облаву будем делать на беглых. Арзамасские бобыли в Керженские леса качнулись… С собаками придется… Так не найдешь. Вот, ей-богу, люди! И чего им надо!
Гаврилка насторожился:
— Ой, Родион! — сказал он, укоризненно покачав головой. — От тебя ли слышу?
— А что поделаешь?! Против царя не пойдешь! Строго у нас. Не то уж стало на посаде, что в те поры было. Той вольницы уж нет…
— Стало быть, лови и меня и в цепи сажай. Я тоже беглый… — дерзко произнес Гаврилка, вскочив со скамьи. — Ну, чего же ты! Хватай! Самовольный я человек!
— Садись! Буде шуметь! — дернул его за рукав Мосеев, смутившись. — Никто не знает тебя тут. Не здешний ты. Дыши вольно.
Марфа Борисовна посмотрела на Гаврилку сочувственно. Она узнала его, смелого, прямого, дерзкого. Она его любила такого. Она поняла и то, что он зол теперь на Родиона, потому и волнуется. Она готова была защищать его. Но ведь Родион и не нападал. Гаврилка притих, сел за стол и в грустном раздумье опустил голову.
— Забыл ты Кузьму Минича, Родя. Негоже так-то! А я… после ополчения нигде места себе не нахожу. Всё не по мне. Вот и ты тоже… помнишь, как бегал по городам? А теперь… Нет, не покорюсь я помещикам… Пускай в степи с голоду сдохну, а не покорюсь! На низа, на Дон, может, уйду, а может, и нет… Не знаю.
Гаврилка сел за стол.
— У нас на Дону, в станице, слух был, будто Минин и к царю не ходил звать его на престол, как другие.
— Не ходил, точно, Гаврилушка, не ходил… Другого нижегородского старосту послали… Маркова да Савву протопопа… а его не выбрали. Воевода отставил.
— И грамоту царю будто не подписывал…
— И это как есть!.. Не подписывал, Гаврилушка… Сам укрылся!
Мосеев стал слишком вежлив и ласков с Гаврилкой. Виновато улыбался.
— Стало быть, казаки поминают Кузьму Минича?
— Помянули, да поздно… — печально покачал головою парень. — Дай, господи, ему во граде небесном так же служить сироте-народу, как здесь он служил! Хотя ныне и царь-государь, а мы как были, так и остались. Дай, господи, чтобы пришло и наше времечко!
Гаврилка широко перекрестился. В глазах его навернулись слезы.
Опять наступило молчанье.
— Ну, а Пахомов где?
— Утек куда-то с Натальей… Женился он на ней. Не то в Архангельск ушли, не то в Сибирь. И старик Буянов с ними. Не захотели нашему воеводе покориться да новому старосте нашему, Охлопкову. Гордые ведь они, знаешь, норовистые. Ушли все трое. Да многие тут разбежались… Кто в леса, кто на низа. Ну, а ты что думаешь делать? Оставайся у нас!.. Обелим тебя, к посадским припишем, женишься, торговлишку заведешь. Да и в пушкари возьмут. Народ нужен:
— Нет уж, увольте, мои родные!.. Не бывать мне посадскою овцою! Не гнуть мне спины перед князьями да купцами! Спущусь, пожалуй, на Низовье… Товарищи у меня тут, к Макарию плывем — дело есть. На Унжу. Будем за правду стоять… Кабале поперек.
