Валентин Костылев - Кузьма Минин
Минин устало вздохнул, покачал головою и сказал громко:
— Не было того, в чем меня винят! А если вы хотите слышать правду, слушайте: да, не того я ждал здесь, что увидел! Не такой я встречи ожидал от вас малым людям большого дела. Коли боярству нужно погубить меня, губите! Но не поклепом и ехидством, а праведным всенародным судом. Что скажет народ, тому и быть суждено. Обвините меня в смуте, в измене, коли я того заслужил, но не глумитесь надо мной в вельможном застенье… Изменники должны быть судимы не в стенах боярской палаты… Они враги не токмо бояр, но и народа. Он и должен судить их. Но я знаю, вы не захотите народного суда, ибо ни в чем я перед народом не провинился… Как ни хитрите, а правды вам не перехитрить!
Тяжелое, мрачное молчание было ему ответом.
Со своего места устало поднялся Пожарский. Он тихо и с досадой в голосе произнес:
— Я хорошо знаю Кузьму Минина. Тех слов он сказать не мог. Оба эти послуха — ничтожные люди. Я их тоже знаю. Надеюсь, что мне будет больше веры, нежели этим двум мясникам…
После слов Пожарского Мстиславский показал Минину рукою на дверь.
Минин, не поклонившись боярам, вышел прямой, гордой походкой из боярской палаты.
Мстиславский и Шереметевы уговаривали бояр распустить земское ополчение. Хватит дворян и казаков.
— После того присмиреет и Куземка, — хмуро пробасил Мстиславский.
* * *В Стрелецкой слободе, по ту сторону Москвы-реки, на уцелевшей от пожара улице — песни и пляски.
У самого дома стрелецкого сотника Буянова под бубны и дудки толпа стрельцов, ополченцев и казаков окружила двух запорожцев.
На вулыци не була.
Не бачила Дзигуна,
Не бачила Дзигуна,
Трохи не вмерла,
Дзигун-Дзигунец,
Дзигун — милый стрибунец..
Лихо вскидывая носками, кружились они вприсядку. А рядом, примостившись на обгорелом бревне, сидели в обнимку несколько хмельных волгарей:
…Я за то люблю Ивана,
Что головка кудрява…
Куда ни глянь — веселые, бедовые лица, раскрасневшиеся от хмельной трехдневной праздничной сутолоки. Стрелецкая слобода оглашается смехом и шутками.
Какой-то казак и кузнец Митька Лебедь сцепились: кто кого поборет. Устали, еле дух переводят, красные, потные, а уступить никому не хочется. Нижегородские ратники с трепетом следят за Митькой. Казаки насупились, пригибаются к земле, с досадой хлопают себя по бедрам, сердятся на своего товарища. Кузнец берет верх. Вот-вот еще немного… и казак валится наземь. Нижегородцы торжествуют, не скрывая своей радости.
В круг выходит высокий, плечистый мордвин, чернокудрый красавец. Вызывает желающих. В его облике — горделивое сознание своей силы.
Толкает Митьку, пристает к нему. Кругом хохот. Митька пятится:
— Полно! Устал. Чего пинаешь?
Мордовские наездники, снующие в толпе в белых войлочных кафтанах, подшучивают над кузнецом: боишься, мол!
Нижегородцы конфузливо жмутся, загораживают Митьку.
— Не тронь! Экой ты детина!
Заглушает всё громкий, мужественный голос со стороны.
— Эй ты! Задира Тимофеич! Обожди-ка!
Все оглянулись. На пороге буяновского дома — Минин. Черные глаза его полны задора. Он в зеленом кафтане, без шапки, с ковшом у губ. Выпил, отдал ковш стоявшей рядом Наталье, быстрыми шагами подошел к мордвину.
— Ну, господи благослови! Давай потягаемся!
Минин перекрестился. Мордвин нахлобучил остроконечную меховую шапку на лоб, уперся ногами в землю, схватил Минина. Тот мягким неторопливым движением обнял его через плечо.
Началась борьба. Вначале ни тот, ни другой не нападал; топтались на месте, упершись друг в друга.
Из буяновского дома повылезли ополченцы. Тут и Гаврилка, и Олешка, и Осип, и нижегородские гонцы, и Пуртас, и многие другие — все с любопытством втиснулись в толпу.
Пляски и песни утихли. Всем хотелось посмотреть на единоборство Кузьмы с мордвином, славившимся в ополчении сказочною силою.
Кто кого поборет? Одни говорили — мордвин, другие — староста. Нижегородцы пришли в большое беспокойство: неужели мордвин повалит Кузьму?
Мордвин был моложе и легче Минина. Он ловко вырывался из его объятий, а вырвавшись, снова со всего размаха бухался своим огромным телом в бок Минину, стараясь сбить с ног. Минин вздрагивал, но не падал, а с яростью набрасывался на мордвина, сильно сжимая его, гнул к земле. Но мордвин тотчас же опять вырывался.
Долго боролись они яростно, отчаянно, изодрали на себе кафтаны, но ни тому, ни другому выйти победителем так и не удалось.
Кончилось вничью. Минин обнял мордвина, облобызал его и, обратившись к толпе, сказал с улыбкой:
— Видите? А я думал, что я — самый сильный… Ан и посильнее меня нашлись. И дай бог, чтобы их побольше было, таких-то! Потом пригодится.
Он взял мордвина за руку и повел с собою в дом.
Снова зазвенели бубны, взметнулись песни, загудели гудошники, пустились в пляс казаки.
Гаврилка вынес из дома саблю. Его окружили нижегородцы.
— Минич подарил…
Нижегородцы восхищенными глазами стали рассматривать широкое острое лезвие.
— Иди. говорит, на Украину и воюй там с панами… Одной веры с нами люди там и крови одной… Обороняй их…
— Стало быть, уже ты не вернешься к нам в Нижний?..
— Нет, братцы. Не вернусь. Прощайте!
Казаки обняли Гаврилку, лица их просияли:
— Эх, молодец! Пойдем с нами!
Один из запорожцев вонзил саблю в землю, надел на нее баранью шапку и давай кружиться вокруг нее. К нему присоединились другие казаки. Да и сам Гаврилка не отстал от прочих…
Минин вышел на крыльцо и громко крикнул:
— Так. так, братцы! Наш день! Гуляйте! Празднуйте!
Выбежали из дворов стрелецкие жены и девушки. Бедовые, озорные. Закружились в хороводе.
Заплетися, плетень, заплетися.
Ты завейся, трава, ты завейся, трава.
Ты завейся!..
Вчерашние бойцы — конные и пешие, бывшие накануне в броне и державшие в руках копья, мечи и самопалы, — теперь в кафтанах и теплых рубахах, увлеченные стрелецкими девушками, вихрем закружились в громадном, шумном хороводе.
Минин, сидя у раскрытого окна, с довольной улыбкой любовался весельем ополченцев.
X
Сентябрь 1616 года.
Ровный, прохладный низовой ветер. Плавно и легко идет стружок вдоль нижегородских берегов.
День погожий и тишина, та особенная тишина, когда мелкая зыбь Волги для бездомовной голытьбы все равно, что нежные морщинки любящей матери.
Привет вам, родные места! Четыре года ваш гость не видел этих мест. Четыре года бродил он в поисках правды, одолевая бури и опасности. В степных просторах тихого Дона, в знойных пустынях буйного Заволжья, в грозных штормах Каспия познал он человека, его силу.
Нижний Нове-град! Наконец-то!
Крепкий русобородый детина поднялся с кормы, пристально вглядываясь в стаю вновь отстроенных на высокой горе около кремля больших деревянных домов.
— Бью челом!.. — отвесил он низкий поклон в сторону Нижнего. — Кланяюсь вам, стены твердокаменные. А вот и Печерский монастырь!
— Эй, парень! Кормило! На косу наткнешься!
Кормчий опять опустил в воду свое широкое, похожее на лопату, весло, налег на него. Струг медленно обошел отмель.
Стали в устье Оки.
Прикрепив к причалу струг и условившись к вечеру вновь встретиться тут же, побрели по съезду наверх, в город. Один только кормчий отделился от своих товарищей и полез прямо по камням и уступам вверх.
Вскарабкавшись на гору, он ловко перепрыгнул через тын и очутился в усадьбе. Крадучись прошел мимо бани под яблонями к недавно выкрашенному в серую краску одноэтажному домику.
Окно было открыто. Слышался детский писк и какой-то мужской голос, успокаивающий ребенка.
Парень сел на бревно под окном, обтер пот с лица.
— Скоро мать придет… Чего ты! Ишь, горло-то, что у протопопа Саввы! — бурчал недовольный голос.
Слышно стало, что ребенку что-то суют в рот, он кричал, задыхался и, наконец, закашлялся…
— Что мне с тобой делать, ей-богу! В Волгу, што ль, тебя… к водяному… Пускай возьмет… Куда ты мне такой… Ах, господи! Что за дите!
Цепной пес, увидевший чужого, свирепо залаял.
— Кого еще там идол несет! — выглянул из окна обросший густою бородою человек. Присмотрелся. — Гаврилка! — воскликнул вдруг он радостно. — Ты ли это?
— Я самый, я и есть, Гаврилка… А ты не Мосеев ли? Не Родион ли?..
— Ну, как же! Я самый. Узнал.
— Чей это у тебя малец? Уж не твой ли?
— Мой. А что? Похож?
— Да ты не женат ли! — покраснел Гаврилка до ушей, устыдившись нелепости своего вопроса.
