Роже дю Гар - Семья Тибо (Том 3)
Чтобы сказать что-нибудь, Жак снова начал расспрашивать о настроениях в Вене, о манифестациях, и г-жа де Фонтанен добросовестно старалась подробно отвечать ему, цепляясь, как и он, за эти общие темы, отдалявшие опасное объяснение, ибо в эту минуту все трое думали еще, что "объяснение" неминуемо, неизбежно.
Жак то и дело оборачивался к Женни, как бы приглашая ее принять участие в разговоре. Напрасно. Теперь она даже не делала вида, что слушает. Посадка головы, суровое выражение похудевшего лица, ускользающий и жесткий взгляд, как-то по-особому поднятый подбородок и сжатые губы - все выдавало в ней не только желание остаться в стороне, но даже тайную отчужденность, напряженную, враждебную. Она сидела на краешке стула, не прислоняясь к спинке, все ее тело ныло, нервы были словно обнажены, и она обводила комнату равнодушным взглядом, который время от времени останавливался на матери, словно на какой-то статистке, расположившейся среди почти нереальных декораций. Г-жа де Фонтанен с ее Библией, в этом старом зеленом бархатном кресле, которое всегда ставили боком, чтобы на него лучше падал свет из окна, казалась ей сидящей здесь с незапамятных времен: воспоминание о минувшем, символ (быть может, трогательный, но еще скорее раздражающий) далекого прошлого, которое с каждой минутой тихо отрывалось от нее, прошлого, которое как будто уходило от нее в туман, подобно тому как удаляется от отъезжающего путника группа родных, пришедших проститься с ним. Женни плыла уже к другим берегам; и с сильно бьющимся сердцем, похожая на снимающийся с якоря корабль, чувствовала в себе трепет, вибрацию новой жизни. Если бы Жак в эту минуту схватил ее за руку и сказал: "Идемте, бросьте все это навсегда", - она бы ушла, даже не оглянувшись назад.
Маленькие часы, стоявшие на ночном столике рядом с фотографиями Жерома и Даниэля, начали медленно бить в наступившей тишине.
Жак взглянул на них и, почувствовав внезапное искушение сбежать, наклонился к Женни.
- Одиннадцать часов... Мне надо идти.
Они обменялись быстрым взглядом. Женни утвердительно кивнула головой и сейчас же, не ожидая его, встала.
Госпожа де Фонтанен наблюдала за ними. Ей было особенно тяжело думать, что ее Женни, такая прямая, такая правдивая... Она не узнавала ее! У Женни был уклончивый взгляд, взгляд человека с "нечистой совестью"... Да, несмотря на их уверенный вид, в эту минуту г-жа де Фонтанен подметила у них - у них обоих - что-то неискреннее. С тщеславной, немного смешной торжественностью они смотрели друг на друга, словно два авгура, два посвященных. "Словно два сообщника", - подумала г-жа де Фонтанен. И это было верно: их соединяло упоительное сообщничество их любви, любви, которую они считали безграничной, таинственной, беспримерной, единственной, главное - единственной, любви, в необыкновенную сущность которой не мог проникнуть никто, кроме них.
Ободренный согласием Женни, Жак подошел к г-же де Фонтанен проститься.
Она совсем растерялась от этого слишком поспешного прощания. Неужели они так и оставят ее одну, ничего больше не сказав? Неужели она не заслужила большего доверия?.. Она пыталась убедить себя, пыталась примириться еще и с этим оскорбительным недостатком уважения. Быть может, ей самой следовало вызвать их на откровенность? Теперь было слишком поздно. У нее не хватало мужества. И потом, она чувствовала себя возбужденной от усталости, от пережитого морального потрясения, способной на вспышку раздражения, на несправедливость. Пожалуй, будет даже лучше, если эта первая встреча закончится без объяснений... И тем не менее она не могла уговорить себя не сердиться на Женни, хотя в эту минуту ее меньше возмущала греховная страсть дочери, чем это вызывающее поведение, непонятное, неоправданное, недопустимое. Жака она ни в чем не винила. Напротив, во время этого визита он понравился ей: под его застенчивой почтительностью она почувствовала молчаливое понимание, угадала в нем чистую совесть, внутреннее благородство. К тому же это был друг Даниэля. Она уже готова была, если такова воля божия, полюбить его, как сына.
Она так мало сердилась на него, что, собираясь пожать ему руку, едва не привлекла его к себе, как делала это с Даниэлем, едва не сказала ему: "Нет, мой мальчик, дайте мне поцеловать вас". К несчастью, в эту минуту она подняла глаза на Женни. Молодая девушка стояла, повернувшись к ним, и ее пронизывающий, полный враждебности взгляд, устремленный на мать, казалось, говорил: "Да, я наблюдаю за тобой, я хочу знать, что ты сейчас сделаешь, хочу посмотреть, найдешь ли ты наконец в себе то материнское чувство, которого я жду от тебя с той самой минуты, как ввела сюда Жака!" Тут раздражение, назревавшее в сердце г-жи де Фонтанен, одержало верх: в ней проснулась гордость. Нет, немая угроза не заставит ее сделать то, что она готова была сделать по собственному побуждению!
Отказавшись от намерения обнять Жака, она ограничилась тем, что протянула молодому человеку руку, и он один заметил дрожь этой руки, волнение, скрытую готовность уступить, нежность - все, что бедная женщина вложила в это банальное пожатие.
Эта сцена длилась не больше секунды. Но когда Жак в сопровождении Женни выходил из комнаты, г-жа де Фонтанен испытала вдруг жестокое предчувствие, что в эту секунду подвергается опасности, что поставлено на карту все будущее счастье ее отношений с Женни и что какая-то нить навсегда оборвалась между дочерью и ею. Она испугалась.
- Женни... Ты тоже уходишь?
- Нет, - бросила девушка, не оборачиваясь.
В коридоре Женни схватила Жака за руку и стремительно, безмолвно увлекла его в переднюю.
Тут они отодвинулись друг от друга. И одинаковая растерянность отразилась в их скрестившихся взглядах.
- Ты все-таки едешь со мной? - проговорил Жак.
Она вздрогнула.
- Неужели ты?.. - Она казалась оскорбленной, словно этим вопросом он показал, что усомнился в ней.
- Как ты ей скажешь?.. - спросил он после короткой паузы.
Она стояла перед ним, подняв руку, держась за косяк дубового шкафа.
- Ах, - сказала она, нетерпеливо тряхнув головой, - сейчас все это мне безразлично.
Он посмотрел на нее с удивлением. Его взгляд скользнул по этой руке, судорожно сжимающей темное дерево, такой маленькой и белой; он прижался к ней губами.
Вдруг она сказала:
- Ты бы взял ее с собой?
- Кого? Твою мать? - Он колебался с четверть секунды. - Да, если ты считаешь... Конечно... А почему ты?.. Ты думаешь, она захочет поехать с нами?
- Не знаю... - ответила Женни поспешно. - Скорее, нет... Но, в конце концов, надо все предусмотреть... - Она замолчала и слабо улыбнулась. Спасибо! - сказала она. - Где мы встретимся?
- Так ты не хочешь, чтобы я зашел за тобой сюда?
- Нет.
- А твой багаж?
- Он будет невелик.
- Ты сможешь донести его одна до трамвая?
- Да.
- А мои документы? Пакет, который я оставил тогда в твоей комнате...
- Я положу его в мои вещи.
- Хорошо, тогда приезжай прямо на Лионский вокзал... В котором часу?
Она подумала.
- В два часа; самое позднее - в половине третьего.
- Я буду ждать тебя в буфете, хорошо? Мы сможем до отхода поезда оставить там твой чемодан.
Она подошла к нему, сжала его лицо ладонями. "Любимый!" - подумала она. Она медленно погрузила свой страстный взгляд в глаза Жака и смотрела так, пока их губы не слились.
Она высвободилась первая.
- Иди, - сказала она. Ее голос, лицо выдавали крайнее нервное напряжение и усталость. - А я пойду к маме. Я поговорю с ней, скажу ей все.
LXXVI. Воскресенье 2 августа - Женни устраивает матери бурную сцену
Едва успев выбежать из квартиры, Жак, вновь охваченный тем самым волнением, которое после посещения редакции "Этандар" вызвало в нем столь сильное желание побыть одному, на секунду задумался: какую же это вещь неотложную вещь - ему предстояло сделать? И вдруг слова Мурлана снова прозвучали в его ушах: "Быть может, достаточно было бы какого-нибудь пустяка... Если бы вдруг внезапная вспышка сознания разорвала эту толщу лжи, разделяющую две армии..."
Ослепительный свет вдруг заснял перед ним: "Разделяющую две армии..." Эта мысль встала перед ним с такой силой, с такой отчетливостью, что у него закружилась голова, и он остановился посреди лестницы, опершись рукой о перила; сердце его учащенно забилось от прилива отваги и надежды... Замысел, уже несколько часов бродивший в его мозгу неосознанным, вдруг озарился ярким светом и завладел всем его существом. То была не смутная фантазия, не искушение пустого мечтателя, нет: то, что внезапно приняло в нем определенную форму, было точным планом определенного индивидуального действия, одною из тех навязчивых идей, какие втайне возникают иногда в уме анархистов. Теперь он знал, зачем едет в Швейцарию и что подготовит там! Он знал, каким реальным актом, решительным, ни с кем не разделенным актом, сможет наконец после стольких дней бездействия и бесплодной тоски начать борьбу за то, во что он верил, и воспрепятствовать войне! Актом, для свершения которого, без сомнения, придется пожертвовать собой. Это он понял в первую же минуту и принял без рисовки, даже не сознавая своего мужества, движимый только мистической верой в то, что это действие, ради которого он готов был отдать свою жизнь, является сейчас единственным и последним средством пробудить сознание масс, резко изменить ход событий и нанести поражение силам, объединившимся против народов, против Братства и Справедливости.
