Зот Тоболкин - Грустный шут
Медведь, напуганный рокотом звонниц, сиганул прочь, драгунские кони, увидав его, вздыбились, роняя всадников, затем понесли. На упавших топтались охочие до драк люди тобольские.
— Круши их! Жми! — тесня рассвирепевших драгун, бесновалась толпа.
Текло вино, кровь, масло… В углу базара гудели пчелы. Привез пасечник на продажу, но, не утерпев, ввязался в драку. Барма подхватил кадь с тягучим свежим медом, принялся вымазывать им драгун и стражников. Вскочив на прилавок, накинул кадь на драгуна, крушившего оглоблей налетавших на него посадских, и открыл ульи. Тучи пчел устремились на волю.
— Летите! Летите за взятком! — напутствовал их Барма, накрывшись мокрой кошмою.
И вот вой истошный раздался. Драгун, стражников, да и всех прочих драчунов словно ветром сдуло. Все кинулись наутек.
Барма не смеялся.
Уйдя с опустевшего рынка, направился к острогу. Наверно, видят его отец с Гаврилой! Хоть бы знак какой подали. Вдруг донеслась негромкая песня:
Я летал, сиз-ясен сокол, по поднебесью.
Я бил-побивал воронье-коршунье.
Ох, щадил да и жалел я мелку пташечку…
— Тятя! Тять! — оживился Барма, узнав голос отцовский. — Я тебя слышу! Я тебя выручу! Жди!
— Дочушку береги, Тима, — прогудел в ответ Пикан. — Меня бог не оставит. От Митрия есть вести?
— Как уехал по снегу — ни слуху ни духу.
— Авось воротится.
— Тошно мне видеть тебя в неволе, тятя!
— Скоро за подаянием в город выведут. Там и свидимся…
— Народ подыму, а вас вызволю! — зная, как непросто взбунтовать народ — это не драка, — сулил Барма.
— Жди, Тима! Надо, чтоб Митрий с добрыми вестями воротился. Нам тут терпимо. Так ведь, Степаныч?
— Жируем, — невесело хохотнул Тюхин. — Слыхал, песни поем?
— Сиживал, знаю, — насупился Барма. — Ладно, думать буду. Может, и придумаю что.
Поговорить им не дали.
От реки, по тропинке, гуськом подымались опухшие от кулаков и пчелиных укусов стражники. А над острогом, облюбовав себе Соколиную башню, вились пчелы. И на земле, совершив благое дело, ползали и умирали пчелы.
Мимо храма провели вымазанного в муке и дегте Ложкина. Ехавший к обедне губернатор выглянул из возка:
— Это что за чучело? — спросил у драгуна.
— Дак это, вашество, майор наш, господин Ложкин.
— Софочка, узнаешь сего доблестного кавалера? — Губернатор велел ближе подъехать к воздыхателю своей ста реющей супруги.
— Фуй! Какой гадкий! — Губернаторша брезгливо зажала платочком нос, опустила шторку.
У церковных ворот столкнулись с Кобылиным. Уступая путь губернатору, купец оглядел побоище, лукаво ухмыльнулся.
— Что, Яков Григорьич, — вполне верно оценив его улыбку, поинтересовался губернатор, — пошумели твои людишки?
— Народ озорной, ваше сиятельство, — уклончиво ответил купец. — Да и служивые круто взяли. У нас к этому непривышны.
— Ништо, попривыкнут, дай срок. До расправы двое похваляются, после расправы — один… Да мы и тому язык прищемим. Но я не с драчунов начну, с зачинщиков, — добродушно похлопав купца по спине, намекнул губернатор.
«Сиятельство-то мягко стелет», — поежился от его прикосновения купец, повернул было обратно, но услыхал в храме крики.
Посреди церкви кричал какой-то человек черный.
— Ни знатность, ни чины высокие, ни ордена не дают вам права на величие, — падали слова его в притихшую толпу. — Великим человек может именоваться токмо тогда, когда он любит народ, заботится о народе, болеет за истину.
— Вывести! — моргнул свите своей губернатор. — И без него полно смутьянов.
— Ваше сиятельство, — признав в кричавшем Пинелли, выдвинулся вперед Кобылин, — он в уме поврежден. Токо что из богадельни вышел.
— Ежели поврежден, на что ему истина? Истина здоровым нужна, крепким разумом.
— А где таковые? — бесстрашно усмехнулся купец, решив спасти итальянца. — Не эти ли? — указал на чиновников. Те льстиво улыбались, кивали, стараясь обратить на себя внимание. — Дак они спиною крепки да ишо одним местом. Отпустите беднягу, ваше сиятельство. Вреда от него нет.
— От него нет вреда, а от проповедей бунтом попахивает. — Губернатор махнул рукою, и ваятеля поволокли в острог. Там для истины места вдоволь. Нечего ей по церквам шастать.
…Зен-зен. Звякают кандалы. Тихо, печально бредут колодники. Горожане, зная почти каждого, крестятся, вздыхают сочувственно и подают милостыню страдальцам. Навстречу мужу вышла с корзиной Фелицата Егоровна. Корзина полна пирогов и шанег. От бабки Агафьи вынес ребятишек Барма.
— Слушайте, слушайте, люди, вещую музыку! И вы, детки мои, слушайте, — говорил во весь голос.
Ему внимали.
Зен-зен, зен-зен… Названивали цепи. Дети улыбались. Барма скрежетал зубами.
— В другой раз отобью вас тут же. Будьте готовы, — прошептал Барма отцу и Гавриле.
С горы во весь опор скакал Ложкин.
— Кто выпустил их? — кричал он, размахивая саблей. — Назад! В острог!
— Что, отмылся? — усмехнулся Гаврила. — Рано, рано.
Дав шпоры коню, Ложкин врезался в строй колодников. Жеребец вскинулся на дыбы, сверкнула сабля. Коню под копыта угодил Пинелли.
Передав ребятишек Агафье, Барма кинулся к итальянцу.
— Леня, Леня!
Но тот был мертв. Из рассеченного черепа хлестала кровь.
— Убил, нелюдь! — ахнул Гаврила, прянув к майору. — Ох, коротка моя цепочка!..
— Я растяну ее, дядя Гаврила. — Барма кошкой прянул на майора, вышвырнул его из седла.
— Беги, Тима! — крикнул Гусельников Степша, ударив целившегося в Барму солдата.
— Спасайся, сынок! — приказал Барме отец. — Беги! Ты нам на воле нужней.
Барма перемахнул через прясло и ускакал. Ночью, тайком пробравшись в город, со всеми простился. Гонька был последним, кто его видел.
— Береги дружка моего, — вручив мальчугану зайца, сказал Барма. — А я ухожу.
— Возьми и меня с собой! — запросился Гонька. Барма улыбнулся и покачал головой.
— Ты брату понадобишься: А мы с Иванком души сухопутные. Обними его. Авось встретимся где-нибудь на краю России.
«Где край тот? — писал загрустивший Гонька. — И суждено ли мне Тиму увидеть? Добрый он человек, веселый. Да жаль, веселья его лишили».
25Дымы, как волосы молодиц, вьются, ветер треплет их и треплет. А город стоит на юру, жмурится окнами. И в каждом окошке чья-то судьба. Город прочно и на века врос в сибирскую землю. И только кремль над землею возвысился. Кремль да еще острог. И в стылых каморах тоже люди. Томятся, поют песни под звон кандальный.
Сюда и другой звон доносится. То с верхнего посада текут на юг торговые караваны. Иртыш-батюшка, с Тоболом соединившись, спешит на север. За ним кинуться бы да цепи уговаривают: зен-зен…
Бондарь в слободе оружейной стал своим человеком. Братья с плотниками сошлись. Замотохины люди подружились с татарами. Шныряет Митина артель по городу, сеет в людях лютое недовольство. Уж трижды нападали на острог, но были отбиты. Нового воинского начальника в один из выездов загнали в женский монастырь.
Несчастья, одно за другим, стали преследовать и самого губернатора. То крыша в спальне обрушится, то рухнет вместе с каретою мост, и под глумливое улюлюканье горожан его сиятельство вместе с супругой выкупается в сточной канаве.
Владыке по ночам стали являться черти. А хор церковный вместо «Коль славен» грянул однажды:
И в горе и в радости я не один:
Со мною всегда мои верные братья.
И счастлив я буду до самых седин,
Удачлив я буду до самых седин:
Со мною везде мои верные братья
— Выпустите их! — взмолился владыка. — Пока мы сами не заразились крамолой.
И Пикан с Тюхиным вышли на свободу.
А вскоре вернулся из Петербурга Митя. Он привез деньги и снаряжение. Ему посодействовал в хлопотах известный мореход Федор Соймонов, уломали Адмиралтейство.
Отслужив молебен, артель принялась строить шлюп. Строили лето, зиму. Весною, за ледоходом, наладились в путь. Купец Кобылин снабдил экспедицию провизией.
— Кому потворствуешь, Яков Григорьевич? — тихонечко спросил губернатор.
— России, ваше сиятельство, — простовато ответил купец. — Токмо России. Сам Петр Великий благословил их в поход!
Запела труба на сторожевой башне. Торжественно грянули колокола.
— Трубит ишо князюшка-то! — усмехнулся Пикан, вздымая над собой дочку. — Гляди, Ксюша, сколь миру высыпало! Все нас провожают.
— С богом, братцы! — сквозь счастливые слезы улыбался Митя. Радовался предстоящим испытаниям.
Воздев паруса, шлюп взял курс на север.
— Без них спокойней, — благословив отплывающих, облегченно перекрестился владыка.
— Смотри, Гонька, и запоминай! — говорил Бондарь, толкая в бок юнгу, на плече которого сидел заяц. — И напиши про нас правду. А ишо про то напиши, как искали мы светлую землю. Где та земля? — вздохнул он с тоскою. Вздыхал, а походу радовался. Может, движение-то и есть самое высокое счастье, а палуба плывущего шлюпа — благословенная земля?
