Зот Тоболкин - Грустный шут
Поблагодарив старика за гостеприимство, Митя приказал собираться в путь.
— А чо вам? Оставайтесь. Люди вы, вижу, незлые — уживемся. Тут всего вдоволь: рыбы, птицы. Девок у нас незамужних много…
— С делом мы, дедушка! С важным государевым делом. А то бы остались. Вы за могилкой-то приглядывайте.
— Присмотрим. Первая могилка в Кулеме, — вздохнул старик и напомнил: — И вы нас не забывайте.
— Лед сойдет — ждите, — пообещал Митя, хотя не знал, как еще сложится в Тобольске. И Тима упрямится, никак не стащишь его с могилы. — Великое горе, а нам дальше идти.
Взяв у Гоньки племянника, отправился с ним на кладбище.
— Пойдем, Тима! Или забыл наш зарок?
— Мне дальше нет пути, — покачал головой Барма, прикладывая к щеке мертвый, мерзлый камень.
— Тогда и я здесь останусь, — решил Бондарь, которому жизнь в Кулеме пришлась по душе: ни попов, ни ярыг. Всем правит сход. Он же решает все вопросы. Угодьями не ограничивают: бери земли, сколь подымешь. И налогов тут нет. Правда, каждую тридцатую часть приходится отчислять общине: для вдов, для сирот, для хворых и немощных.
Таков нехитрый уклад деревеньки. Долго ль продержится он — бог весть. Но цепкие щупальца ярыг до кулеминцев пока еще не дотянулись. В лесу пристроились, а берег близко. И лед по весне тронется…
— Ежели братаны отпустят, то и я останусь, — ни на кого не глядя, сказал Матвей. Он уж присмотрел себе девку.
— И я, — не отстал от него Степша. Причину сказал другую. — Я Тиму тут одного не брошу.
— Не сметь! Не сметь! Всем в Тобольск! Всем до единого! — закричал Першин, боясь, что беглецы уйдут из-под самого носа.
— Клещ быку велеть может ли? — рявкнул Бондарь, отшвыривая поручика. — Ишь присосался к нашей шкуре!
— Братцы, вы без ножа меня режете! — вскричал в отчаянии Митя. — Собирались вместе плыть, оплечь держаться… Без вас я дальше Тобольска не уплыву. Тима, братко, как мне быть-то?
— Оплечь, говоришь? — Барма поднял голову, через силу улыбнулся. — Оплечь и будем держаться. От слова не отступим. Помните, клялись живота не щадить Отечества ради? То великая и священная клятва. Презрен, кто клятву сию нарушит! — оглядывая товарищей своих, гневно закончил Барма.
Иные подумали: «Не ты ли первый стал отступником?»
— Я первый из вас отступник, — предупреждая нарекания, признался Барма. — Судите меня. Слаб стал и забывчив.
— Разе же мы не понимаем? — вздохнул Егор, пораженный тем, что двое младших вдруг надумали остаться в Кулеме. Идет время: Матвей и Степша давно не дети. — Люди же мы…
— Так. Истинно, — загудел Бондарь, подавший пример отступничества Матвею и Степше. — На твоем месте хоть кто голову потеряет. А ты не теряй, Тима. Ты помни: с тобой мы! До последнего часа.
— Мала для нас Кулема, — поддержал его Митя. — Нам всю Россию подай! Всю, как есть, до рубежа крайнего. А тот рубеж мы сдвинем. Не силой оружия, нет, — волей да упорством!
Барма передал сына Гоньке, усадил на плечо зайца, и над кладбищем, над тихой, затерянной в снегах и лесах Кулемой зазвенела песня, сочиненная для Даши, для братьев:
И в горе и в радости я не один:
Со мною везде мои верные братья.
И счастлив я буду до самых седин,
Удачлив я буду до самых седин:
Со мною всегда мои верные братья.
И если свалится какая напасть,
И если беда приключится —
Мне братья мои не дозволят упасть!
О братья, не дайте в полете упасть!
Мы вольные, верные, гордые птицы.
Есть солнце над нами. Свети нам, свети!
Питай наши души нетленною силой!
Я счастлив, о братья, что все мы в пути!
Я с вами вовек не устану идти
По весям и далям родимой России.
И в горе и в радости я не один:
Со мною всегда мои верные братья.
И счастлив я буду до самых седин,
Удачлив я буду до самых седин:
Со мною везде мои верные братья.
— И ты со мной, Даня, — закончив песню, тихо молвил Барма. — Здесь тело твое, которое я любил… А душа — с нами. — Завозился, запищал Иванко. По лицу Бармы, только что сильному и вдохновенному, пробежало облачко. — Прости меня, Даня. И — отпусти… Мы сюда воротимся.
— Упал он духом, — шепнул Матвей большаку. — Теперь не засмеется. Скоморох в ём умер…
— Скоморох умер — человек остался. Он и будет служить Отечеству, как поклялся, — строго возразил меньшому Егор. — А ты вот от клятвы отступился. То, Матвейка, негоже…
— Какой же вы веры, детушки? — поинтересовался Ефрем, когда путешественники собрались в путь. — С виду вроде православные, а молитвы ваши мне неизвестны.
— Русской, дедушка, — улыбнулся Митя. — Молитвы те сочиняет нам Тима.
— Добрые молитвы. Списать бы…
— Спишем, — кивнул Барма. — Мне Гонька поможет. Ты с нами Ядне оставь, — сказал он брату — Через день-другой догоним.
— День-другой? — встревожился Митя: вдруг Барма передумает и останется в Кулеме. — Что так долго?
— Молитв-то я сочинил немало, — усмехнулся Барма. — Сколь есть, все передам людям.
Аргиш ушел.
Барма с сыном, Ядне и Гонька остались и к началу третьего дня дописали последнюю песню. Песни Бармы пришлись кулеминцам по душе. За то не раз отлучали их от церкви, во всеуслышание передавали анафеме, а кулеминцы из поколения в поколение несут в сердце своем безбожные молитвы, дополняют их, сочиняют новые и каждый год поют над могилой Даши.
— Езжайте со Христом, детушки, — благословил путников старый Ефрем. Провожать их вышли все жители Кулемы. — Езжайте, да по земле ходите с оглядкой. Ноне рытвин на ей мно-огое множество.
— Мы, дедушка, падать привычны, — играя желваками, отвечал Барма. — Но горе тому, кто нас уронит. Молитвы-то наши не забывайте! — крикнул кулеминцам на прощание.
— Не забудем, сынок, не забудем! — обещал Ефрем и обещание свое сдержал.
Олени тронулись, понесли. И вдруг грянула давешняя песня Бармы:
И в горе и в радости я не один:
Со мною всегда мои верные братья.
И счастлив я буду до самых седин,
Удачлив я буду до самых седин:
Со мною везде мои верные братья…
— Слушай, Иванко, слушай! — наказывал сыну Барма, глазевшему на него из вороха шкур. — То праведная молитва!..
23Два бородатых рослых старца продольной пилою распиливали на плахи бревно. Когда один из них выпрямился, Михайла Першин выкатил изумленно свой единственный глаз. Было отчего: в одном из старцев поручик узнал светлейшего, каким-то чудом оказавшегося в Березове.
— Батюшка! — вскричал Митя, увидав другого старика. — Ты ли это?
— Митрий?! — Пикан от неожиданности выронил пилу. — Неужто ты?
— Я, батюшка, я самый! — обнимая отца, взволнованно говорил Митя. — Вот где свиделись! Мама-то где?
— Не дождалась вас мама. Господь призвал, — вздохнул Пикан, и оба перекрестились: — Царство ей небесное! Какими ветрами сюда, сын?
— Шальными, батюшка, поистине шальными. С Тимой вместе бежим из Питера. Да вот… — узнав Меншикова, Митя споткнулся на полуслове, отступил. Мыслимо ли такое? Всевластный князь, перед которым недавно еще трепетали, оказался в этом, богом забытом краю.
— Вы ли это, господин генерал-фельдмаршал?
Князь, не шибко ловко тесавший бревнышко, разогнулся, ответил смиренно и просто:
— Я, голубчик, я… А ты кто таков будешь?
— Не помните? Встречались не раз…
— Может, и было, — нарочно не узнав Митю, вздохнул князь. — Да то быльем поросло. Сядь со мной, лейтенант, — нечаянно проговорился хитрец. — О душе побеседуем.
«Поздновато хватился», — хмурясь, подумал Митя, однако присел.
— И ты из мореходов? — князь лишь теперь снизошел до Першина, который пучил на него изумленный глаз, шлепал губами.
— Да как же, — заговорил он наконец, дивясь столь скорой забывчивости светлейшего, — не по вашей ли милости мечусь по свету? Першин я! Михайла Першин!
— Першин? Нет, не упомню. Знавал одного Першина — тот был губернатор. Умер, кажись, царство ему небесное. А ты жив, — словно сожалея об этом недоразумении, покосился на поручика светлейший.
— Жив, жив! — обрадовался Першин. — Враги твои пойманы. Все пойманы, до единого!
— Врагам своим я давно простил. К загробной жизни готовлюсь. Вот церковь строим — благое дело. Поди и ты, малый, совершай на земле дела благие, — отослал светлейший поручика и вновь принялся ошкуривать бревнышко. Ошкуривал тщательно, как когда-то разлюбезное отечество, наживая бессчетные миллионы. И вот ни к чему они оказались. Казна выплачивает страдальцу по десяти рублей на день. Бедность свою, которую всяк трудовой человек русский счел бы неслыханным богатством, Александр Данилович переносит стоически, тюкает топором да распевает стихиры. Чего ж больше-то? Святая, непорочная жизнь. До людей ли тут? До жалкой ли их суетности?
