Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
— О, Афина Паллада! — взмолился он всем сердцем. — Если ты не любишь меня, не забудь о своей любви к Элладе, твоему городу и Гермионе, жене моей!
Всадники мгновенно окружили его, выхватив из ножен кривые мечи. Они что-то кричали, указывали в сторону Главкона мечами и копьями. Главкон только безмолвно оглядывался и просил богов наделить его мудростью. Семеро наездников принадлежали к свирепому племени саков, и Главкон был готов ожидать от них чего угодно. Однако на грудь восьмого спускалась светлая борода, и атлет возрадовался: начальник отряда оказался персом.
Саки спорили, с пылом тыкая остриями в грудь пленника. Но Главкон взирал на них настолько спокойно, что перс в конце концов восхитился его доблестью:
— Опустите оружие. Клянусь Митрой, отвага этого эллина не уступает его красоте! Как он стоит! Мы должны привести его к князю.
— Великолепный, — промолвил Главкон на чистейшем персидском языке, — я послан гонцом к князю Мардонию. И если вы действительно верные слуги бессмертного царя, покажите мне дорогу в ваш лагерь.
Перс вздрогнул:
— Клянусь жизнью собственного отца, ты разговариваешь по-персидски не хуже, чем слуги самого Царя Царей. Что ты делаешь здесь… один на дороге?
Прежде чем ответить, Главкон протянул руки и, перехватив верх упёртого в его грудь копья, переломил древко, будто соломинку. Он прекрасно знал, каким именно образом можно добиться восхищения варваров. Все восторженно взвыли — кроме владельца копья.
— Силён, красив и отважен. Говори же, кто ты?
Горделиво распрямившись, Главкон принял властную позу:
— Я действительно долго жил среди слуг Царя Царей. Я научился говорить по-персидски за столом князя Мардония, ибо я сын Аттагиния Фиванского, не самого ничтожного из друзей великого государя в Элладе.
При упоминании одного из самых видных сторонников мидян в Греции перс посерьёзнел. Голос его даже сделался подобострастным:
— Понимаю. Ты, великолепный, несёшь послание от своего царя?
— Свежие новости, только что привезённые из Азии. Скажи наконец, где стоит войско?
— К северу отсюда, возле Асопа. Эллины находятся чуть южнее. Вот что, Рухс, — обратился перс к одному из всадников, — сажай благородного вестника позади себя на коня и вези его к полководцу.
— Да благословит небо твою щедрость! — воскликнул гонец, пожалуй, с излишней поспешностью. — Но я отлично знаю дорогу, а достойный Рухс не будет мне благодарен, если я помешаю ему взять свою долю добычи.
— Да-да, тут за холмами, в Элевтерах, говорят, есть ещё не разграбленный дом, симпатичные девчонки, и мы уж заставим их папашу вырыть горшок с деньгами. Благослови тебя Мазда, господин, едем.
— Йе! Йе! — завопили саки, и самым громким среди них был голос Рухса, которому совсем не улыбалось везти гонца в лагерь.
С этим верховые отъехали, а Главкон, потуже перевязав пояс, припустился вперёд в сгущающихся сумерках.
Приключение послужило предостережением. Афина избавила его от беды, но во второй раз полагаться лишь на её милость не следует, и Главкон направился дальше уже полем. Солнце клонилось к закату, к длинному бурому хребту Геликона, что совершенно не радовало Главкона. До этого он не замечал, насколько успел истощить запас сил. Неужели он, истмийский победитель, сокрушивший гиганта Ликона перед ликующей толпой, способен лишиться сознания, как усталая девица, когда речь идёт о чести самой Эллады? Почему вдруг язык его превратился в горячий уголь? Почему ноги, казавшиеся такими быстрыми возле Оропа, едва отрываются от земли?
Он вдруг вспомнил недавние события: муки, перенесённые на «Бозре», разорванные путы, встречу с Фемистоклом, бессонную ночь на триере. И вот он бежит теперь, как заяц перед сворой охотничьих собак. Не окажутся ли только напрасными все эти усилия?
— За Элладу! За Гермиону! — пробормотал сквозь запёкшиеся губы Главкон, и тут какой-то злоумышленный бог заставил его оступиться.
Споткнувшись о камень, Главкон упал, ударившись лицом и руками. Спустя мгновение он поднялся, но тут же осел на землю, ощутив острую боль в лодыжке. Он подвернул ногу. Какое-то мгновение атлет сидел неподвижно, стараясь отдышаться и стискивая зубы, чтобы боль не казалась такой острой.
— В моих руках судьба Эллады. Я могу умереть, но обязан выполнить поручение.
Уже стемнело. Короткие южные сумерки заканчивались, и над Главконом горели последние золотые лучи. Атлет снова поднялся, чувствуя, как холодный пот выступил на его челе. В глазах потемнело, но сознания он не потерял. Судьба руками чьей-то доброй души оставила в поле высокий шест, служивший, возможно, в качестве подпорки. И, уцепившись за него, Главкон недолго постоял, — пока в глазах его не прояснилось и пока не улеглась боль. Вырвав шест из земли, он побрёл к дороге. Что делать… может быть, очередной конный разъезд врагов заметит его. Утешало одно: битвы ещё не было и до рассвета не будет. Однако впереди ещё оставались стадии, а о беге даже речи быть не могло. Главкон ковылял по дороге, время от времени задерживаясь, чтобы отдышаться, и глядел на угадывавшиеся в ночи горы, Киферон на юге, Геликон на западе, уходившую к северу Фиванскую равнину. Он уже не знал, сколько раз останавливался, сколько раз шептал эти магические слова — «За Элладу! За Гермиону!» — и вновь продолжал путь. Луны не было, даже звёзды затянуло облаками. Главкон шёл, повинуясь инстинкту. Наконец — было уже около полуночи — впереди вновь сверкнула водной гладью мелкая речонка, берега которой покрывали кусты. Снова Асоп. Теперь надо быть особенно осторожным, чтобы не зайти прямиком в лагерь Мардония. Остановившись, Главкон выпил воды и опустил в поток горящую ногу. А потом повернул к Платеям. Там он найдёт эллинов.
Главкон уже не замечал ничего, кроме острой боли, и помнил только одно: нужно идти и достигнуть цели. Иногда ему казалось, что, выглядывая из темноты, Геликон и Киферон ободряют его:
— Ещё не поздно. И все битвы не были напрасными. И Марафон, и Фермопилы, и Саламин. Ты можешь спасти Элладу.
Кто сказал это? Атлет вгляделся в непроглядную ночь.
Значит, он не один? А потом видения хлынули потоком. Главкон увидел персидский «Парадиз» — охотничье поместье у Сард и пальмы, шелестящие над ним перистыми ладонями; он услышал звон индийской арфы и голос Роксаны, воспевавшей волшебный Оке и розовые долины Ирана. Но вот Роксана превратилась в Гермиону. Он стоял возле неё на вершине Колона, наблюдая за солнцем, опускавшимся за Дафны и окрашивавшим Акрополь в червонное золото. И одновременно он шёл, шёл, шёл… Останавливаться было нельзя.
— За Элладу! За Гермиону!
Наконец даже видение «фиалковенчанного» города поблекло и растворилось в тумане. Неужели он достиг конца своей жизни и его ждёт отдых на полях Радаманта, вдали от людских забот? Становилось всё темнее. Главкон ничего не видел, не ощущал и более не думал… Он шёл и шёл, вперёд и вперёд.
Между полуночью и рассветом афинский дозорный обходил передовую линию полка Аристида. Союзные войска эллинов отступали от Асопа на более удобное место возле Платей, где можно было не бояться удара страшной персидской конницы. Во время ночного перехода строй их нарушился. Афиняне стали, ожидая приказа верховного полководца Павсания. Дозорный — углежог Гиппон, достойный афинянин, — осторожно пробирался сквозь заросли ивы, опасаясь метких сакских стрел. Вдруг острый, как у совы, слух уловил шаги на дороге. Он поднял щит и взял на изготовку копьё. Глаза Гиппона, давно привыкшие к тьме, увидели перед собой человека, волочащего ногу, который опирался на посох. Степняком он явно не был, и Гиппон высунулся из кустов:
— Стой, незнакомец! Куда идёшь и по какому делу?
— К Аристиду.
— Это не отзыв. Говори слово, иначе я тебя арестую.
— К Аристиду.
— Разрази тебя Зевс, парень, или ты забыл греческий язык? Какое у тебя дело к полководцу?
— К Аристиду, — последний раз прохрипел незнакомец.
Отодвинув в сторону копьё, он сунул свиток в руки Гиппона. Озадаченный углежог свистнул в три пальца. Немедленно из темноты появился лохаг в сопровождении троих дозорных:
— Что за шум? Где враги?
— Это не враг, а сумасшедший. Не понимаю, чего он хочет.
В прежние времена лохаг торговал маслом на афинской Агоре и знал всех местных знаменитостей не хуже, чем сам Формий.
— Эй, друг, — проговорил он, — выкладывай своё дело и побыстрее, время не ждёт.
— К Аристиду!
— Четвёртый раз уже говорит, ну и баран! — восхитился Гиппон.
Но тут незнакомец тяжело рухнул на землю, что-то простонал и остался лежать словно покойник. Лохаг извлёк из-под хламиды фонарь и склонился над упавшим. Свет сразу сделал видимой печать на зажатом в руке свитке.
— Печать Фемистокла! — воскликнул лохаг, торопливо переворачивая лежащего лицом вверх.
