Сирило Вильяверде - Сесилия Вальдес, или Холм Ангела
Пористая, гулкая земля, по которой ехали молодые люди, далеко разносила звонкий цокот лошадиных копыт, и потому, когда всадники приблизились к воротам усадьбы, привратник-негр давно уже успел выйти из небольшой каменной, под плоской крышей, сторожки, прилепившейся с левой стороны к воротим, и приготовился распахнуть их чугунные решетчатые створки перед гостями. Тотчас узнав обоих молодых людей, он приветствовал их теми восклицаниями и жестами, какими негры-рабы привыкли встречать своих господ:
— Батюшки! Да ведь это никак ниньо Леонардито! Приехали-таки, ваша милость! Вот радость-то, вот радость! И ниньо Диегито тоже пожаловали!
— Как хозяева, черномазый? Живы-здоровы? — спросил привратника Леонардо.
— Слава богу, все в добром здравии. Сеньориты с доньей Хуаной сейчас только воротились, на конный завод ездили. И как же это они с вами не повстречались?! А вы поезжайте пошибче, как раз их и догоните, до дома-то не близко. — И уже обращаясь к Леонардо, он добавил: — Ох, и рада же будет нинья Исабелита! А уж нинья Росита, — тут он повернулся к Менесесу, — и не говорите!
Молодые люди усмехнулись и направили коней по великолепной аллее, ведшей к дому хозяев; однако оба они, по какому-то странному совпадению чувств, втайне желали, чтобы этот отрезок пути оказался как можно длиннее: Леонардо страшился минуты, когда ему придется предстать наконец перед дамой своего сердца; он боялся, что в этот раз уже не встретит его, как, бывало, прежде, верная подруга и нежная возлюбленная, но что его ждет суровый судья, который безжалостно осудит его за легкомыслие и ветреность. По правде говоря, чувство, которое он теперь испытывал, скорое походило на стыд, чем на радостное ожидание встречи. Со своей стороны, Диего, для которого после целого года разлуки близился блаженный миг осуществления самого пламенного, самого заветного из его желаний — миг встречи с Росой в ее алькисарском раю, — Диего также хотел оттянуть наступление долгожданной минуты, чтобы хотя немного унять волнение сердца и не смешаться, когда надо будет чинно, с подобающей почтительному кавалеру степенностью приветствовать возлюбленную.
Однако друзьям не было дано удовлетворить свое несколько необычное желание. Едва только они попытались отъехать в сторону от главной аллеи, как увидели в глубине сада, в самой гуще цветника, обеих сестер. Кусты распустившегося капского жасмина, дамасские розы и пышные гвоздики, которые выдержали бы сравнение с самыми красивыми цветами прославленных садов Турции и Персии, не скрывали девушек от постороннего взгляда и лишь окутывали их невидимым облаком своих благоуханий.
Услышав конский топот, сестры обернулись и увидели молодых людей. В одном из них — он спешился первым и, бросив коня, направился в их сторону — они узнали Леонардо, а во втором — его друга. Роса, которая была моложе и простодушнее своей сестры, не удержалась при виде гостей от радостного восклицания. Что же до Исабели, то она испытывала чувство совершенно противоположное: ей хорошо были памятны малоприятные минуты последнего, не слишком-то сердечного, расставания в городе, и теперь она уже не могла, как прежде, радоваться приезду Леонардо; она решилась наглухо замкнуть для него свое сердце до тех пор, пока он не объяснит ей хоть сколько-нибудь удовлетворительно странный эпизод, происшедший тогда в Гаване.
Приблизившись, молодые люди поклонились церемонно и холодно, как требует того кубинский обычай, возбраняющий рукопожатие за его слишком большую интимность; однако в действительности друзья изрядно волновались, и это помешало им угадать по выражению лица своих приятельниц, что происходило в душе каждой из них. Между тем обе они были заметно смущены. Исабель побледнела и приняла неприступный вид, а у Росы личико зарделось и стало пунцовым, как цветок, именем которого она звалась[65]. Некоторое время все стояли в замешательстве, не зная, как начать разговор. Первой нашлась Исабель; чувствуя, что неловкая пауза затягивается, она, более искушенная, чем ее младшая сестра, поспешила нарушить тягостное для всех молчание и, прибегнув к невинному кокетству, столь естественному в девушке ее возраста, протянула Диего свежую дамасскую розу, которую держала в руках, и промолвила:
— Роза как будто ваш любимый цветок?
Диего так и вспыхнул от этих слов, и лицо его, когда он принимал подарок, покрылось еще более густой краской, чем за минуту до того лицо Росы, которая, видимо желая скрыть собственное смущение, а быть может — и загладить обиду, столь явно нанесенную молодому Гамбоа, вынула у себя из прически гвоздику и, протягивая ее Леонардо, пролепетала:
— А вот цветок, который нравится нашему милому Леонардо, не правда ли?
Этого пустяка оказалось достаточно, чтобы принужденность первых минут рассеялась. И, однако же, в продолжение всего вечера Исабель занималась только Менесесом, отдавая свое внимание ему одному, хотя ничего так не жаждала, как помириться с Леонардо.
Между тем все четверо направились к дому, откуда навстречу им вышли донья Хуана и сеньор Илинчета.
День быстро угасал; в воздухе, напоенном ароматом цветов и душистыми запахами вечереющих полей, повеяло свежестью. Почувствовав прохладу, женщины накинули на плечи шелковые шали. Хозяева и гости уже собрались было войти в дом, когда над поместьем поплыл меланхолический благовест вечерних колоколов, зазвучавших одновременно во всех соседних кафеталях. Заслышав этот призыв к молитве и благочестивой сосредоточенности, равно обращенный к господам и рабам, мужчины сняли шляпы и, точно так же как Исабель, Роса и чернокожие слуги, набожно сложив руки на груди, встали вокруг доньи Хуаны, которая, тоже стоя, громко начала читать: «Радуйся, Мария!» — на что присутствующие отвечали хором: «Радуйся, пречистая, непорочно зачавшая!» «Ангел господень, — читала далее донья Хуана, — возвестил Марии: «Зачнешь во чреве и родишь сына божия во искупление рода человеческого. Радуйся, Мария!» И пресвятая дева смиренно сказала: «Се раба господня; да будет мне по слову твоему». Радуйся, Мария! И сын божий вочеловечился и жил среди нас. Радуйся, Мария!»
Прочитав молитву, все пожелали друг другу доброго вечера, после чего дочери хозяина, а вслед за ними и слуги стали подходить к донье Хуане и дону Томасу, которые протягивали им руку для поцелуя и отпускали, произнося обычное напутствие: «Да пребудет с тобою милость божья!»
Едва успела закончиться эта церемония, как одна из служанок доложила, что на галерее сеньориту Исабель ожидает старший надсмотрщик. Исабель, извинившись перед гостями, тотчас удалилась, а сеньор Илинчета принялся объяснять молодым людям причину ее ухода.
— Она у меня здесь за домоправительницу, — рассказывал он. — Деньги, счетные книги — все это на ней. А есть хорошее правило, как вы знаете: делу время — потехе час. Исабель взяла на себя все заботы о кофейных плантациях и переработке кофе. Она же и по сортам его распределяет и следит за его упаковкой и отправкой в Гавану, а при продаже сама ведет переговоры с посредниками, провернет и оплачивает счета, получает деньги — не хуже иного мужчины. Словом, с тех пор как умерла жена, упокой, господи, ее душу, Исабель — полная хозяйка и дома, и поместья, и всех моих дел. Если бы не она, право, не представляю себе, что со мною было бы.
Вы хотите знать, как выглядел старший надсмотрщик? То был плечистый, статный, огромного роста негр с кожей чернее сажи, с круглым, открытым лицом и умным взглядом. Несколько минут назад он стоял посреди хозяйственного двора и читал под открытым небом молитву для тридцати — сорока своих товарищей, а теперь, в свою очередь, и сам попросил благословения у Исабели, преклонив перед ней колена, едва лишь она появилась на галерее.
— Вот, нинья Исабелита, — сказал он, подымаясь с колен, — у меня тут замечено, сколько мер сегодня собрали.
Вы думаете, он протянул Исабели бумагу либо зеленый лист какого-нибудь растения с нацарапанными на нем словами и цифрами? Ничуть не бывало. Старший надсмотрщик хотя и помнил наизусть несколько молитв из катехизиса, которым его обучили при конфирмации, но грамоты не знал и цифр писать не умел. Поэтому для заметок он пользовался двумя-тремя счетными палочками, своего рода вариантом древних индейских кипу[66]; то были обыкновенные, вырезанные из ветвей кустарника палочки с нанесенными на них зарубками и отметинами, обозначавшими, сколько мер кофе собрано за восемь часов работы.
Быстро проведя кончиками пальцев по зарубкам, Исабель определила, что кофе собрано не много, и сказала об этом надсмотрщику.
— Так ведь, нинья Исабелита, — поспешил объяснить недостачу негр, изъяснявшийся на том особенном жаргоне, на каком говорили все рабы в кафеталях. — уборка-то ведь к концу идет, спелая ягода редко-редко где попадется; и эти-то двадцать пять мер от силы собрали, все кустики до последнего обшарили.
