Дэн Симмонс - Черные холмы
Из-под нижней части башни доносятся крики, и Майк Фаррингтон подходит к краю. Паха Сапа вяло идет следом.
Рабочая люлька висит под северным тросом приблизительно на пятьдесят футов ниже и отчасти скрыта из виду более близким тросом. На ней трое в одинаковых комбинезонах, страховочные ремни пристегнуты к тросику наверху, они кричат и размахивают руками.
— Майк? Все в порядке? Там что — самоубийца?
Фаррингтон кричит им в ответ:
— Нет-нет, все в порядке. Просто тут один старый джентльмен заблудился. Не самоубийца.
Фаррингтон поворачивается к Паха Сапе и тихим голосом спрашивает:
— Вы чокнутый, но не самоубийца?
— Нет. И я не стал бы забираться на самый верх, если бы хотел спрыгнуть. Прыжок в воду с уровня дороги точно убил бы меня. Может, я и чокнутый, но не глупый.
Фаррингтон не может сдержать неожиданную белозубую улыбку. Он машет рабочим — мол, продолжайте ваш осмотр, или соскоб ржавчины, или чем там они еще занимаются, вытаскивает из кармана сигару и спички.
— Хотите закурить… не знаю, как вас зовут.
Паха Сапа начинает было говорить: «Билли Словак…» — но замолкает. Начинает говорить: «Билли Вялый Конь…» — но опять замолкает. Ему нравится этот Майк Фаррингтон, пусть он и не родня прежнему боссу и другу Большого Билла.
— Меня зовут Паха Сапа. Это означает «Черные Холмы» — то самое место, в котором я живу.
— Так вы вроде как индеец?
— Лакота. Сиу.
Фаррингтон одним движением своего крупного большого пальца зажигает спичку, закуривает, выдыхает дым, засовывает сигару в зубы, складывает руки на мощной груди, снова ухмыляется и говорит:
— Сиу. Вы — те самые ребята, что убили Кастера?
— Да. Шайенна помогали, но сделали это мы.
И снова белозубая ухмылка и пронзительно-голубые глаза. Паха Сапа никогда не курил — только Птехинчалу Хуху Канунпу, перед тем как потерять ее после ханблецеи, но ароматный дымок сигары Фаррингтона пахнет замечательно. Это напоминает ему о шести пращурах.
— Значит, убили, — говорит Фаррингтон. — И шайенна вам немного помогли? А вы были на Литл-Биг-Хорне, когда это случилось, мистер… гм… Паха Сапа?
Паха Сапа заглядывает в глаза своему молодому собеседнику. Он не улыбается и не смеется.
— Да, Майк. Я — последнее, что генерал Джордж Армстронг видел в своей жизни. Я совершил над ним деяние славы в тот момент, когда его поразила вторая пуля.
Фаррингтон смеется — три громких, произвольных «ха», после которых его рабочие снова окликают его, потом он внимательнее смотрит на Паха Сапу и замолкает. Похлопывает не очень нежно Паха Сапу по спине.
— Я верю вам, сэр. Богом клянусь. Ну а теперь, как мы спустим вас на землю?
— Я так думаю, по тому же тросу, по которому я поднялся.
— Вы верно думаете, мистер Паха Сапа. Вы с вашим обрывком бельевой веревки и узлом Прусика. Я мог бы взять страховочные ремни у одного из наших ребят, но я не уверен, возьмете ли вы их да и нужны ли они вам. Я пойду с вами. Я вижу, там уже собралась толпа, тридцать или сорок человек, которые в субботнее утро не нашли для себя лучшего занятия, чем стоять тут, разинув рты. И я уверен, что там будет и парочка нью-йоркских лучших.
— Нью-йоркских лучших?
— Так мы здесь называем наших полицейских, мистер Паха Сапа, совершающий деяние славы. Они там уже стоят с дубинками и наручниками наготове. Эта толпа наблюдала за вашим восхождением, и наверняка уже кто-то вызвал полицию или сбегал за патрульным. Но я им скажу, что вы — мой отец… или новенький, принятый в бригаду ремонтников. Или что-нибудь такое. Вы обещаете не упасть и не убиться на пути вниз? А то ведь сейчас треклятая депрессия, и мне нужна эта работа.
— Даю слово, что постараюсь, Майк.
Фаррингтон снова внимательно смотрит ему в глаза, щурясь от ароматного дымка. Потом еще сильнее впивается в сигару зубами, и его улыбка становится шире.
— У меня подозрение, что на ваше слово можно положиться, мистер Паха Сапа. Очень даже можно.
Двадцать пять минут спустя, когда ушли слегка ошарашенные полицейские, удовлетворившись объяснениями Майка Фаррингтона, которые вовсе не удовлетворили собравшуюся на мосту толпу (здесь было скорее человек семьдесят пять, чем тридцать или сорок), Паха Сапа, пожав руку Фаррингтону и отвязавшись от парня в большом не по росту твидовом костюме и с блокнотом в руках — парень сказал, что он репортер, — идет в направлении Бродвея, снова в тени высоких зданий, он часто останавливается и оглядывается, чтобы еще раз посмотреть на башни моста.
«Паха Сапа, теперь, когда ты покончил с этим делом, мы уже можем начать готовиться к назначенной встрече?»
Обычно этот бубнящий голос в голове Паха Сапы раздражает его, но теперь он скрашивает его чувство одиночества в городе и мире, которые слишком велики для него.
— Да, генерал. Я вернусь в отель, приму ванну, надену чистую рубашку, и мы направимся на Парк-авеню.
«Ты впервые назвал меня генералом. Или, насколько мне известно, подумал обо мне так. Там, на этом мосту, случилось что-то, когда я не слушал или не смотрел?»
Паха Сапа не отвечает. Он сворачивает на нижний Бродвей и теперь идет на север к Эмпайр-стейт-билдингу и сверкающему Крайслер-билдингу, в самое сердце города вазичу. Становится теплее. Каждый раз, оглядываясь через плечо, Паха Сапа видит уменьшающиеся контуры Бруклинского моста, иногда скрывающегося за домами, но никогда не исчезающего из виду надолго. Точно так же навсегда он сохранится и в мыслях Паха Сапы.
Он минует Таймс-сквер и идет дальше, засунув руки в карманы и насвистывая «Нам не страшен серый волк» — песенку из мультфильма про трех поросят, который выпустят только в мае, но мистер Борглум каким-то образом раздобыл копию (сам он говорит, что напрямую от мистера Уолта Диснея) и показывал на своих вечерних субботних сеансах — он и миссис Борглум давали их два раза в месяц в студии скульптора.
Мост за спиной Паха Сапы все уменьшается и время от времени пропадает из виду, но никогда не исчезает насовсем.
20 Джордж Армстронг Кастер
Либби.
Я знаю, что ты этого никогда не услышишь. Ни этого, ни всего остального, что я говорил тебе отсюда или еще скажу. Но я все равно хочу поговорить с тобой в последний раз. В последний раз для нас обоих.
Была одна секунда, когда ты подалась вперед и заглянула Паха Сапе в глаза (заглянула в него и в меня — так я подумал в то мгновение), когда твои губы беззвучно произнесли два слога, я был уверен, что эти два слога — «Оти».
Но возможно, я неправильно понял смысл твоего взгляда и эти два слога, произнесенные неслышно для Паха Сапы (а потому и для меня). Я знаю, ты едва видела твоего гостя, а потому, возможно, просто подалась вперед, чтобы хоть раз яснее разглядеть индейца, который вторгся в твое жилище. И может быть, эти два слога были «боже» или даже «прощай».
Это Паха Сапа решил, что мы должны приехать в Нью-Йорк и увидеть тебя. Он уже предлагал это много лет назад — в середине 1920-х, кажется, но я тогда сказал «нет», и он больше не поднимал этой темы. Но вот прошлой зимой, когда я понял, что тебе скоро исполнится девяносто один и ты можешь умереть (прежде мне это почему-то казалось невероятным), тогда в одном из наших редких разговоров я обратился с просьбой к Паха Сапе. И он согласился.
Я хотел, чтобы наша встреча произошла в твой день рождения, 8 апреля. По какой-то причине мне это казалось важным. Но мистер Борглум именно в этот день планировал начать какие-то серьезные взрывные работы на новом месте для головы Томаса Джефферсона, и он дал понять Паха Сапе (которого Борглум знает как Билла Словака), что если его не будет на месте, то он вообще останется без работы.
И потому Паха Сапа сделал максимум возможного, теряя жалованье за несколько дней, чего он не мог себе позволить, и мы на поезде отправились в дальний путь, чтобы провести уик-энд с первого на второе апреля в Нью-Йорке.
У меня были три причины, по которым я не хотел видеть тебя, предпочитая помнить такой, какой ты была в дни нашей молодости, когда мы полюбили друг друга, а потом поженились. Во-первых, я отдавал себе отчет в том, что если наш брак продолжался чуть более двенадцати лет, то к тому времени, когда я попросил Паха Сапу отвезти меня в Нью-Йорк, ты вдовствовала пятьдесят семь лет. Профессиональное вдовство в отсутствие других занятий кого угодно может изменить. Во-вторых, я не хотел смущать тебя появлением старика-индейца. Я уже знал по редким газетным сообщениям, которые Паха Сапа находил и зачитывал мне, что тебя, самую знаменитую вдову в Америке, постоянно донимают в письмах и заявляясь лично всевозможные искатели славы, говоря, что они «неизвестные» или «последние» из выживших в бойне на Литл-Биг-Хорне. Все они мошенники. И наконец, третье и последнее: признаюсь тебе теперь (поскольку ты никогда этого не услышишь), что я боялся увидеть тебя старухой.
