Эфраим Баух - Ницше и нимфы
Книгу его, истинную вершину скепсиса, верный правде Сотворения, народ Израиля мог внести, на равных правах с воспеванием Божественного величия, в созданную им великую книгу Ветхого Завета.
«Что было, то будет, и нет ничего нового под солнцем», — зачарованно повторял я в детстве на языке оригинала — «Ма ше хайя, ху ше ихье вэ эйн шум хадаш тахат а шамеш», смысл которого открылся мне на высотах Сильс-Марии.
Лишь на этих весах Вселенной, высот и пропастей, я понял то, что пугало меня в детстве — «Суета сует, все суета, и томление духа». В этом изречении скрыта вся настоящая глубина жизни на земле, и вся ее сила в разворачивающей ее тайне: в желании и счастье незнания завтрашнего дня.
Я с тревогой, но и с истинным пониманием, а, главное, в бессилии что-либо изменить, когда судьба моя, безжалостная к себе самой, унесет меня по ту сторону жизни, представляю соблазн потомков, которые будут пытаться меня истолковать, округляя и выпрямляя мою жизнь. Они будут придумывать всяческие схемы, сюжеты, считая, что жизнь моя с самого начала была задумана и разыгрывалась, как спектакль одного актера, который на благо и развлечение массовой публики, жертвуя здоровьем, любовью, семьей, разыгрывал самого себя в словах и музыке. Что с того, скажут они, что он гениально сыграл свою жизнь по задуманному изначально сценарию. Но ведь, в результате, бессильно уперся в тупик финала. Он отлично знал, куда его несет.
Пытаясь затормозить на полном ходу, рухнул с холки коня, как в молодости, на военной службе, получил удар в голову и тронулся умом.
О книгах моих пойдут разные толки, будут созданы целые теории небесталанными людьми, которые станут необъявленными моими учениками и последователями.
Все это будет завлекать интеллектуалов до скончания века.
Но, конечно же, они никогда не доберутся до истинной сущности моей жизни, финал которой растянется, быть может, на десятилетия: я буду все слышать и все видеть, но безмолвствовать, и настоящую тайну моей жизни и всего мира унесу в гамлетовское молчание на тот свет — в Свет, а не Тьму.
И познавала, вновь ожив, душа…
Стоило коснуться клавишей рояля, как я, — пусть вначале слабо — различал звучание новых надежд, боль рождения нового мира.
Рояль словно бы одновременно повисал в звездном пространстве и твердо упирался ножками в землю.
Его я холил, выводил на луг,
Как буйвола в загон, вгоняя в угол,
Отдергивал от клавиш пальцы рук,
Как будто их втыкал в горячий уголь.
То, настигая звуки, как врага,
Нещадно бил, то лишь касался нежно
То нитью извлекал, как жемчуга,
И сбрасывал их щедро и небрежно,
То, напрягаясь весь, пахал, как плуг,
То брел на ощупь, как слепец убогий,
То словно на зуб, пробовал на звук
Чекан деревьев, троп, холмов, дороги,
Предощущал наплывы облаков,
И сладостно запарывая воздух,
Я собирал листву и светляков,
Чтоб люстры в ночь развешивать и звезды.
Я был тяжел и плотен, я сопел,
Молотобоец, мастер тонких кружев,
А буйвол плакал, рокотал и пел,
Стонал и рвался из себя наружу.
И познавала, вновь ожив, душа,
Какое это каторжное дело —
Не просто жить природой и дышать,
А каждый раз давать ей дух и тело.
О тех, кто верит в меня
Я не мог отрешиться от ложной надежды — занять место Бога.
Вероятно, некая форма энергии воли, прикрывающейся маской воли к власти, источник которой невозможно отыскать, проталкивается между рациональным неверием в то, что ты и есть Сын Божий, и иррациональной верой в то, что это так и есть.
В эту щель проскользнула идея, однажды коснувшаяся меня своим крылом во сне, поразившая меня шепотом на ушко, сильнее грома: ты избран провозвестником смерти Бога. Сила голоса Канта и убеждений Гегеля оказались слишком слабыми, неубедительными, затерявшимися в их велеречивости и сложных построениях мысли.
Я же, Фридрих-Вильгельм Ницше — в мировой философской нише — явился в нужное время и в нужном месте, и этим своим умерщвлением Бога, вошел чуть ли не в святцы. Кажется, я слишком приблизил Бога к человеку, — и Он, и я, чье болезненное высокомерие поставило меня рядом с Ним, — заразились смертностью от человека.
Вероятно, это второй случай в процессе Сотворения мира, после того, как Ева откусила яблоко, и человечество ощутило на губах вкус смерти.
Как часто человечество идет в ловушку, над входом которой начертано слово — «Справедливость».
И она, эта справедливость, мгновенно оборачивается ярмом духовного, а затем и физического рабства — сломом души, угодничеством, предательством, казнями и застенками.
И всё это — во имя справедливости и, конечно же, светлого будущего, которое, судя по истории череды столетий, никогда не наступит.
Только сама по себе жизнь с ее подъемами и спусками, жаждой счастья, которое нередко оборачивается бедами, может служить оправданием себя самой.
Поистине слишком рано умер на римском кресте иудей, чем воспользовались проповедники медленной смерти, растянув его на тысячелетия. Он узнал ненависть доброты под маской праведности, и тогда напала на него тоска по смерти.
Благородство еврея Иисуса было ими использовано для приручения стада, которое и само охотно шло в загон.
Именно, это я почувствовал на собственной шкуре.
Мои враги ощутили сокрушительную силу лжи, и с ее помощью исказили мое учение до такой неузнаваемой степени, что верившие в меня должны стыдиться моих даров.
По пустыне он шел, где голо:
Обнаженность предельно тесна.
И негромко звучал его голос,
Рассекая мир, словно полость,
Что, как смерти истома, тесна.
Голос далей был слаб и рассеян —
Грохот ливней к нему донести,
Что внезапно — горлом расселин
Хлынут здесь, на его пути.
Гром ли? Голос? Во мне ли, рядом
Куст терновый во тьме горит?
Безъязыкостью водопадов
Бездна с бездною говорит.
В той пустыне, гибельно-дикой,
Дуновенья жизни слабы.
Перекличка бездн — не улика —
Нож под корнем его судьбы.
Тайна жизни, рассевшейся криво,
Равнодушна и холодна.
Знаю, кара его справедлива,
Но не знаю, за что она.
И прошу я Его, как милость:
Будь стеной, от наветов храня,
Чтобы впредь меня не стыдились
Те, кто честно верил в меня.
Колонна, извлеченная из грязи
Я слишком хорошо знаю Ветхий Завет, вошедший в меня с первым пробуждением моего сознания, чтобы оказаться совсем вне его, и отказаться совсем от него. Его языковая стихия, особенно пламенность Псалмов Давида, не могла не повлиять на стиль выражения моих мыслей и видений.
Задумываясь над древностью, хранящей корни настоящего и грядущего, я пытаюсь проникнуть в загадку: почему всякая нечисть селится в руинах заброшенных храмов и дворцов, словно хочет покрыть паутиной позора и доказать, что именно этот позор и был скрытой изначальной сущностью величия рухнувших в запустение жемчужин зодчества.
Мне же эта моя Книга мерещится прекрасно изваянной колонной, извлеченной из грязи и наносов человеческой непотребности.
Мне надо было лишь наткнуться на нее во тьме моего прозябания, после того, как моя первая и последняя любовь меня предала и ушла, не оглянувшись.
141Я пытаюсь отыскать ту первую вспышку, которая прожгла вход в это — охватившее меня, как пламя, добирающееся до костей, новое пространство ранее неведомой жизни, пронизанной гением разума и безумием чувств.
Я не просто писал Книгу.
Меня вознесло в новое, доселе неизведанное мной, состояние. Назвать это безумием нельзя. Ведь я все чутко и четко ощущаю, правда, форма выражения, ассоциации, одновременные величественность, искренность и интимность идут от ветхозаветных пророков и кажутся заимствованными. Но сила внутренних, не заемных эмоций, энергия переживаний, раскрывающаяся мне в игре слов, неожиданные доселе скрытые смыслы корней, которые наплывают потоком словно бы из какого-то тайного раструба, да так, что я с трудом поспеваю записывать, оставляя хвосты слов, и затем, сам с трудом их расшифровывая, — оттесняют реминисценции из Ветхого Завета, оставляя лишь внутренний речевой напор Пророков, который лишь на первый взгляд кажется простым, но втягивает читателя в некое молитвенное, им самим не осознаваемое состояние поразительной силы, веющей от этих строк.
Недаром ведь речи Пророков преодолели тысячелетия, не потеряв своей свежести и силы.
