Ален Бюизин - Казанова
Прибыв в Венецию в середине сентября, он стал героем дня, его чествовали и слушали, о нем только и говорили, он был окружен любопытством своих сограждан, горящих желанием увидеть и повстречать знаменитого беглеца. Услышать из его собственных уст, в энный раз, рассказ о побеге из Пьомби, который уже обошел всю Европу. «Либо любовь к родине, либо самолюбие, я знаю, что обязан этому возвращению самыми прекрасными моментами моей жизни: меня не принудили ни к какому искуплению, и все это знали». К несчастью, радость его будет недолгой. Любопытство венецианцев быстро ослабло, увлекшись другим предметом, и он вскоре снова канул в безвестность. Более того, былая любовь либо принадлежала к законченному прошлому, либо к ничего не сулящему настоящему. Нанетта Саворньян – Нинон – вышла замуж за графа Рамбальди. Ее сестра Марта – Мартон – приняла постриг под именем Марии Кончетты в монастыре Святой Марии с Ангелами на Мурано. Мария Элеонора Микиель – М.М., которая на Мурано удовлетворяла с Казановой страсть к вуайеризму аббата де Берни, – стала настоятельницей (да-да! В Светлейшей все бывает!) своего монастыря Святого Иакова Галисийского. Госпожа Ф. с Корфу, ставшая в замужестве достопочтенной патрицианкой Андрианой Фоскарини, заявляла, будто не принимает никаких визитов, чтобы показать ему, что на самом деле отныне презирает в нем низкого авантюриста, каким он стал, и в будущем намерена держать его на расстоянии. Точно так же, когда Казанова рассыпался в комплиментах в адрес Джустинианы Франки Антонии Винн, мадемуазель X.C.V. из «Истории моей жизни», по поводу издания ее первого труда – «О пребывании графов Северных в Венеции в январе 1732 года», та ответила ему с ледяной учтивостью, как чужому человеку, которого она и знать не знает. Казанова почти сразу понял, что в глазах высокопоставленных венецианцев он не является похвальным знакомством и что принимать его официально компрометирует и даже принижает.
Наверняка он надеялся на то, что будет полностью реабилитирован и, может быть, получит возмещение ущерба за заключение в тюрьму по произволу – компенсацию, соответствующую его невиновности, иначе говоря – важный пост в бюрократической системе венецианской администрации. «Все ожидали, что я получу должность, соответствующую моим способностям и необходимую для моего существования; однако все ошиблись, кроме меня», – утверждает он в «Истории моего побега из венецианской тюрьмы». Боюсь, что фразу следует читать с точностью до наоборот: на самом деле никто этого не ожидал, кроме него. «Какой-либо пост, – продолжает Казанова, – какого я мог бы добиться по милости суда, чье влияние безгранично, имел бы вид вознаграждения, а это было бы уже слишком. Во мне предполагали таланты, коими должен обладать человек, желающий быть самодостаточен, и такое мнение не было мне неприятно; однако все труды, которые я дал себе в течение девяти лет, оказались тщетны. Либо я не создан для Венеции, сказал я себе, либо Венеция не создана для меня, либо и то, и другое. В такой двусмысленной ситуации крупная неприятность пришла мне на помощь и подтолкнула вперед. Я решился покинуть родину, как покидают дом, который нравится, но где нужно терпеть дурного неудобного соседа, которого нельзя выселить».
В «Истории моего побега» Казанова невероятно неточен и краток. Правда, ему нечем хвалиться, и он предпочитает вилять. Чтобы заработать немного денег и пополнить свой скудный постоянный доход в двести шестьдесят четыре ливра в месяц, состоящий из небольшой ренты, завещанной Барбаро, и чуть увеличенной недостаточным ежемесячным пособием, выплачиваемым Дандоло, ему приходит в голову любопытная мысль: стать шпионом на содержании, профессиональным доносчиком на службе Венецианской республики. Казанова стукач! Он сам предложил инквизиторам свои услуги. Уже в декабре 1774 года он предупредил секретаря этой троицы, что, возможно, поступит на службу Фридриха II, Ландграфа Гессен-Касселя, в качестве частного агента, действующего в его интересах. Однако, сказал он, раболепно пресмыкаясь, «я не смею… располагать собой без милостивейшего согласия высочайшего суда, милосердие коего испытал на себе совсем недавно» и «не получив прежде согласия их превосходительств, поскольку самым славным титулом, к какому я стремлюсь, является полностью зависеть от почтенных законов моего Светлейшего естественного владыки». Это уже способ выставить себя в выгодном свете, снискать благожелательность и поддержку, возможно, еще и укрепить свое недавно полученное и еще непрочное помилование. Затем он прямо предложил свои услуги: «Природа человеческая, стремящаяся к самосохранению, яростно нападает на то, что сама предпринимает, лишь когда надеется добыть этим себе пропитание. Я же, несчастный, прошу у моего Светлейшего государя о вспомоществовании… чтобы оно ободрило меня, в надежде, что в будущем вещи, которые я постараюсь разузнать, окажутся ему полезными». Чтобы понять это странное решение Казановы, нужно вспомнить, что к тому времени он сидел почти без гроша. «Джакомо Казанова был беден, – сообщает Ги Андор. – Для человека, привыкшего к роскоши, к игре, женщинам, высшему обществу, которое побуждали его посещать его связи, двести шестьдесят четыре ливра в месяц были страшной нищетой… Ему часто приходилось краснеть за себя. Бывали моменты, когда он был вынужден закладывать свой красивый костюм у еврея Авраама. Его драгоценности уже давно были подделкой. Удар был нанесен по самому больному его месту – по самолюбию». Уже в ноябре 1776 года Казанова становится «конфидентом» инквизиторов неофициально, под псевдонимом Антонио Пратолини: оплата сдельная, за каждое донесение. Тем не менее статус профессионального стукача на службе правосудия, которое некогда несправедливо его осудило, – довольно странное занятие для распутного авантюриста, самого пострадавшего от тюремного заточения и бесчисленных высылок. Наверное, дело тут не только в деньгах; сей по меньшей мере унизительный акт лояльности выражает собой сложную ситуацию. «Если Казановой двигала “нужда”, то она была двойной: одновременно экономического характера и нравственного, – пишет Элио Бартолини. – Дамерини заявил так: “Для Казановы поступить на службу инквизиции было необходимостью, но не исключительно материального свойства”. Им двигало также темное желание довериться душой и телом власти, служить ей до гнусности, которая одна только и заставляет забыть о смирении и унылой нужде, благодаря иллюзии свободного выбора, обретенной инициативы»[98]. Гипотеза Филиппа Соллерса: Казанова, как и Сад, «поняли, что им нечего ждать, ни по сути, ни по форме, от любого режима или от какого бы то ни было общества. Это изменники первому лицу множественного числа. Они никогда не говорят “мы”. Это “я”, до самой глубины, и раз и навсегда»[99]. Это правда: Джакомо Казанова ничего не ждет от того или иного политического режима, которому ему не стыдно прислуживать, как и любому другому, но во всяком случае, в нем никогда не проявляется ни малейшего желания сменить этот режим. Невероятное превращение веселого распутника в строгого моралиста так и осталось бы непостижимым, если не допустить, что в Казанове никогда не было ничего от революционера, который хотел бы преобразовать венецианское общество и его устои, даже царствующий в нем произвол, поставить под вопрос его правосудие и законы. Во всяком случае, в каком бы положении он ни находился, он – за установленный порядок.
Казанова-доносчик все пускает в ход, цепляясь за любую причину, за мельчайший предлог, чтобы посылать донесения своим хозяевам и удовлетворять их. Простая история супружеской измены: «запутанная ситуация, могущая иметь серьезные последствия», – считает он своим долгом уточнить, чтобы раздуть из этого важное дело, настолько тема его донесения банальна и безынтересна. Если бы государственным инквизиторам присылали подробные донесения по поводу каждой измены в Венеции, их администрация была бы с головой завалена папками и бумагами, которые заполнили бы все кабинеты во Дворце дожей и Прокуратуре. Простой затор на улице, вызванный компанией, усевшейся в кружок на стульях, – и вот он уже строчит донесение: там якобы находится «центр темных и возмутительнейших слухов», – прибавляет Казанова, стараясь раздуть и это дело, явно совершенно незначительное. В другой раз он передает слова придворного адвоката Алессандро Бальби, который, по его словам, вышел за рамки самой элементарной корректности. Столь малое нарушение, я думаю, совершенно не заинтересовало инквизиторов, расследовавших гораздо более серьезные преступления, грозящие внутренней и внешней безопасности Венецианской республики. В другом его донесении говорится о крайне запутанной истории о ссоре, случившейся между ним самим и швейцаром театра Святого Луки из-за цехина, которому недоставало веса (не хватало 1 грамма) и перешедшей в бурные оскорбления, обращенные к нему неким Бартоло далла Тодеска. Происшествие тем более странное, что на сей раз сам Казанова занимает оборонительную позицию: «Призываю в свидетели всю Венецию, что я никогда не применял насилия к кому бы то ни было. Пусть все члены августейшего суда скажут, получали ли они какие-либо жалобы относительно меня. Несчастный и бедный, я никогда никому не делал зла, только терпел его. Впервые я умоляю Светлейшего государя, чтобы Бартоло далла Тодеска понес наказание: он обругал меня и осыпал унизительными сарказмами; он не принес мне остаток цехина, который я хотел вернуть тому, кто мне его дал, поскольку мне он был уплачен, как полновесный». Грустно глядеть на Казанову: хнычет, умоляет, лицемерит, заискивает. Как он жалок.
