Вадим Каргалов - Даниил Московский
— Баскак — слуга хана, у него охранная грамота. Хан за баскаков с нас спросит, поди, не забыл, как мурзу Чету ублажали за бунт суждальцев? Кабы Тохта о том прознал, помыслить страшно. Все мы под его властью ходим и дышим по ханской милости.
— Слух есть, княгиня нас покидает.
Князь Андрей Александрович посмотрел на тиуна строго:
— Я княгине волю дал, и епископ благословил, пусть поступает, как ей Бог повелел. О том боле не воспрошай.
Тиун, прихрамывая, удалился.
— Покличь боярина Ерему! — вслед ему крикнул князь.
Узнав о смерти Ногая, княжич Юрий со смешком сказал брату Ивану:
— Хан хана жрет и тем сыт бывает.
На что Иван заметил:
— Мыслю я, брат, настанет та пора, когда источится сила ордынская.
— Не верится, велика она.
— Ныне велика, а завтра? Печенежские аль половецкие орды малы были? Время, брате, время перетрет.
— Когда такое случится, нас жизнь сомнет. Не доживем мы до ордынской погибели.
— Нас не будет, другие увидят. Мыслю, к тому времени князья наши в разум войдут, к единению Руси потянутся.
— А до той: поры мы еще не раз псами лютыми друг другу горло грызть будем…
Иван сказал с сожалением:
— Тут я, брате, с тобой согласен.
Зима легла ровная, снежная, унялись ветры, и не давили морозы. Ночную тишину нарушали лишь караульные со стен:
— Вла-ди-мир!
И сызнова все замирало.
А на рассвете город пробуждался от колокольного звона, звали к ранней заутрене.
На первой неделе после Покрова покидала Владимир княгиня Анастасия. Умостилась в широкие розвальни вместе с холопкой, согласившейся разделить с госпожой ее долю.
На розвальнях поклажа, вещи Анастасии, в руках холопки ларец из кипариса с серебряными монетами — вклад княгини в монастырь.
Накануне отъезда навестил Анастасию епископ Владимирский, грек Андриан, напутствовал:
— Дочь моя, — говорил епископ, — в молитвах и послушании обретешь покой мятущейся душе…
Утром, в час отъезда, вошла княгиня к мужу попрощаться. Тот встретил ее холодно, промолвил:
— С Богом. Замаливай не только свои грехи, но и мои.
И отвернулся…
Сани окружила дворня, приковылял тиун, скинул шапку, поклонился низко, чуть не коснулся снега бородой:
— Путь те добрый, княгинюшка, завсегда помнить тя будем.
— Ты, Елистрат, за великим князем доглядай, он ныне в тревогах. — Поманила тиуна и чуть ли не в ухо шепнула: — Заблудшийся он, на брата Даниила замахивается. Отговори, либо Дмитрием не сыт?
— Ох, княгинюшка, аль те норов великого князя неведом? Ему власть превыше всего, за нее он и Орду на Русь наведет.
— Мне ль того не знать, оттого и волнения мои. Коли не сам, так руками ордынцев народ русский изводит…
Сани тронулись, и княгиня бросила на ходу:
— Прощай, Елистрат, и вы, холопы, буду за вас Всевышнего молить…
Съехались во Владимире. Уж больно загадочно звал их, князей Ярославского и Ростовского, великий князь. Собрались в гриднице хозяин Андрей Александрович, Константин Борисович да Федор Ростиславич. О делах, зачем званы, говорить не торопились, пили пиво хмельное и меды выдержанные, закусывали выловленной стерлядью из проруби, жареным и вареным мясом молодой лани-важенки, солеными груздями и пирогами с брусникой.
Ели, перебрасывались редким словом, ждали, когда начнет разговор хозяин. А великий князь на пиво нажимал, да все знак отроку подает, чтоб кубки наливал. Князь Константин Борисович разрумянился, глаза озорные.
— Впору девок-холопок, князь Андрей Александрович, пощупать!
Но великий князь шутку князя Ярославского не принял, да и ростовский князь из-под седых бровей бычился угрюмо. Буркнул:
— Те, князь Константин Борисович, девки к чему? Разе подержаться?
— Обижаешь, Федор Ростиславич, у меня в палатах не одна девка забрюхатела.
— Грозился беззубый кобель волка загрызть.
— Но-но, гости, к чему перебранка, поди, каждый свою силу имеет.
Тут отроки наполнили кубки медом, паренным на вольном духу и настоянным на ягоде малине. По гриднице потянуло таким запахом, что князья головами закрутили:
— Славный медок, славный! Видать, великий князь, медовар у тебя знатный.
Князь Андрей Александрович улыбнулся, довольный:
— Помню, такой мед любил пить отец, Александр Ярославич.
— Грех не пивать, — сказал князь Ростовский, — от такого медка душа распахивается.
— Когда мурзу Чету ублажал за суждальцев, сколько истратился, такого меда ордынец выдул, поди, с десяток бочонков да еще пяток с собой прихватил.
— Э-э-э, протянул Федор Ростиславич Ярославский, — дешево отделался.
— Я ль один? И от вас грозу отвел. Ну-тко наслал бы хан ордынцев, всем княжествам горе.
— Да уж воистину, — кивнул Константин Борисович, — умеют татары Русь разорять. У них, пока одни воюют, другие грабят и полон берут…
— Знакомо. А медок у тебя, великий князь, воистину ровно девка в соку…
Но князь Андрей Александрович видел: князей не мед интересует, ждут, о чем речь хозяин поведет. Отставив кубок, спросил:
— Отчего не спрашиваете, почто не сидит с нами брат мой, Даниил Александрович?
Посмотрел то на одного князя, то на другого. Ростовский князь руки развел:
— Вы, Александровичи, Невского сыновья, сами меж собой разберетесь.
— Твоя правда, князь Константин Борисович, — кивнул великий князь, — но по чести ли живет Даниил? Отчего смолчали вы, когда он от Рязанского княжества Коломну урвал?
— Остерегались, не с согласия ли хана подмял Коломну, да и на тя, великий князь, глядели.
— Не было там ни ханского добра, ни моего. Ужли потерпим, чтобы Москва и Переяславль к рукам прибрала?
— Московское княжество, ровно жаба, раздулось, — зло кинул Федор Ростиславич.
Константин Борисович огладил шелковистую бороду:
— Разрослось, разрослось княжество Московское. Может, унять Даниила-то?
— Для того и покликал вас. Весной на Переяславль пойду и вас позову. Заставлю переяславцев власть великого князя признавать, а вам от княжества Переяславского земли прирежу.
— Наказать Даниила, — поддакнули оба князя. — Только уж ты, князь Андрей Александрович, сольницами переяславскими по справедливости рассуди, чтобы вместе ими владеть.
Великий князь помолчал, зевнул. Холопы зажгли плошки, подкинули дров в печь. Наконец князь Андрей Александрович предложил:
— Не пора ли нам, князья, по лавкам? Утро вечера мудренее.
— И то так, — согласились князья.
Ночь еще простирала свои крылья над Москвой, а Олекса пробудился. Стараясь не шумнуть, выгреб золу, заложил в печь приготовленные с вечера дрова и высек искру. Когда трут затлел, Олекса раздул огонь.
Ему нравилась эта ранняя пора, пора тишины и сонного покоя. Сладко спала на широкой лавке Дарья, подсунув ладонь под щеку, и при отблеске пламени Олекса дивился ее красоте. Он любил Дарью, ставшую его женой, любил ее неторопкие движения, напевность ее говора.
В день, когда Олекса вернулся из Твери, был поздний час, и он не пошел к Дарье, а увидел ее на следующий воскресный день на торгу. Как всегда, она продавала пироги, Олекса стоял за ее спиной, и она не замечала его, пока одна из торговок не окликнула Дарью:
— Не тебя ли, молодушка, гридин вместо пирога купить намерился?
Дарья оглянулась и ойкнула:
— Олекса!
И он понял, она ждала его…
Печь жарко горела, когда Дарья пробудилась. Она завела опару на тесто, поставила варить щи с потрохами. Олексе нравился тот день, когда Дарья пекла хлебы и в избе надолго повисал хлебный дух.
Дарья выгребала жар из печи, сажала в нее разрезанное на куски тесто, обмятое ладонями, закрывала печь. Готовые горячие хлебы с румяной корочкой Дарья сбрызгивала водой и укутывала холстиной. Хлебы отходили, начинали дышать.
Дарья пекла хлебы, как, наверное, пекла ее мать, бабка и прабабка, как пекли все женщины на Руси, но Олексе казалось, что не было никого искусней, чем его жена, чем его прекрасная Дарья, дар ему, ниспосланный Господом.
И когда в карауле дозорил Москву от недругов, он, Олекса, знал, что бережет Дарью. Сколько таких, как она, угнаны ордынцами либо гибли в княжьей усобице… Он думал: ужли настанет такое время, когда ордынцы не будут разорять Русь, а удельные князья ходить войной друг на друга? Бродил ли Олекса по миру с дедом-гусляром, ночевал ли в избах смердов и ремесленников, повсюду слышал эту озабоченность.
Посылал князь Даниил Олексу к князю Михайле. Гридин знал: московский князь с тверским уговорились против великого князя сообща стоять. Да и как иначе, коли великий князь Владимирский волю покойного переяславского князя Ивана Дмитриевича нарушить вздумал, Переяславль у Москвы захотел отнять. Корысть князя Андрея Александровича душит, богатства земли переяславской покоя не дают, от одной соли в княжью скотницу сколь серебра поступает? Да и опасается великий князь — усилится Москва, не станет повиноваться Владимиру, как Тверь. Эвон тверской князь Михайло Ярославич давно считает себя равным великому князю Владимирскому.
