Олдос Хаксли - Луденские бесы
Ощущение усиливалось благодаря вновь и вновь повторявшимся видениям — таким ярким, почти материальным, что Сурен иногда сам не мог понять, какими глазами он видел эти картины: глазами души или глазами тела. По большей части то были видения Христа. Но не Христа Спасителя, а Христа Судии. В этих видениях Христос не поучал и не страдал, а восседал на престоле, как это будет в день Страшного Суда, и взирал на нераскаявшегося грешника. Именно таким увидят Христа проклятые на вечные муки. На лике Христа было написано «выражение неизъяснимого гнева», отвращения и мстительной ненависти. Иногда Он виделся Жан-Жозефу в виде вооруженного человека в алом плаще. Бывало, что под сводом церковных врат возникало видение, запрещавшее грешнику приблизиться. Иногда же Христос, окутанный радужным сиянием, возникал из дароносицы, и тогда несчастный Сурен чувствовал, как на него обрушивается волна ненависти — один раз, она чуть не опрокинула его с лестницы во время религиозной процессии. Но бывали и другие времена, когда Сурен вдруг начинал сомневаться — даже не сомневался, а знал наверняка, — что Кальвин совершенно прав, и в Священных Дарах никакого Христа нет. Промежуточного пути быть не могло: или одно, или другое. Когда Сурен верил в то, что освященная просфора — часть тела Христова, тем самым он признавал, что Христос его проклял. Если же оказывалось, что еретическая доктрина права и в просфоре никакого Христа нет, то все равно выходило, что душа Сурена проклята.
Ему являлся не только Христос. Иногда он видел Пресвятую Деву, взиравшую на него с возмущением и ужасом. Она поднимала руку, метала в грешника ослепительные молнии, и несчастное тело Жан-Жозефа сотрясалось от невыносимой боли. Иногда перед больным представали святые, все они тоже ненавидели его и поражали молниями. Сурен видел их во сне, просыпаясь в ту самую минуту, когда его тело пронзал карающий удар молнии. Иной раз к нему приходили святые, которых он никак не ожидал. Например, однажды его поразил молнией «Святой Эдуард, король Английский». Что это был за Эдуард — Эдуард Мученик или несчастный Эдуард Исповедник? Так или иначе, «Святой Эдуард» обрушил на Сурена «ужасающий гнев, и я совершенно убежден, что эта кара (метание молний) уготована всем грешникам, обретающимся в аду».
В самом начале долгого изгнания из мира людей и Бога Сурен еще был способен, во всяком случае в хорошие дни, кое-как восстанавливать контакт с окружающей средой. «Я все время преследовал моих начальников и других иезуитов, рассказывая им о том, что происходит в моей душе». Но тщетно. Один из главных ужасов безумия состоит в том, что человек чувствует, как между ним и остальными разверзается пропасть. Невозможно сравнить состояние человека больного, человека парализованного, с состоянием здорового мужчины или здоровой женщины. Вселенная, где живет параличный, недоступна пониманию тех, кто может свободно управлять своим телом. Любовь может построить мост, но не может устранить пропасть. А там где нет любви, там нет даже и моста.
Сурен приставал к начальникам и братии со своими признаниями, но те его не понимали и даже не сочувствовали ему. «Я понял истинность того, что говорила святая Тереза: нет боли более невыносимой, чем оказаться под опекой исповедника, который слушает тебя с чрезмерной осторожностью». Сурена и вовсе не слушали, от него отстранялись. Он хватал монахов за рукава, пытался объяснить, что с ним творится. Ведь это было так просто, так очевидно, так ужасно! Но братья презрительно улыбались и с выражением постукивали себя по лбу. Жан-Жозеф просто свихнулся, и самое печальное, что безумие он навлек на себя сам. Это Бог карает его за гордыню и желание быть не таким, как все. Он вообразил, что может быть более духовным, чем другие монахи, что достигнет совершенства, следуя каким-то собственным, не-иезуитским путем.
Сурен защищался как мог. «Обычный здравый смысл, на котором зиждется наша вера, так защищает нас от представления о другой жизни, что, как только человек начинает говорить о том, что он проклят навек, окружающие сразу же начинают воспринимать его как безумца». Совсем иначе устроены видения обычных безумцев — тех, кто «воображает себя кувшином или кардиналом», а то и Богом Отцом (как настоящий кардинал Альфонс де Ришелье). Вера в собственную проклятость, уверял Сурен, это не знак безумия, и в подтверждение своей правоты говорил о Генрихе Сузо, о святом Игнатии, о Блозиусе, о святой Терезе, о святом Жане де ла Круа. Все эти святые в тот или иной момент верили, что они прокляты, однако никто из них не страдал безумием и все отличались святостью поведения. Однако «осторожные» отказывались их слушать, а если слушали (с. плохо скрываемым нетерпением), то не верили.
Это недоверие усугубляло страдания Сурена, и без того неимоверные. Он впал в отчаяние. 17 мая 1645 года в маленькой иезуитской обители Сен-Макер, близ Бордо, он пытался совершить самоубийство. Всю предшествующую ночь он боролся с этим искушением, а большую часть утра провел в молитве перед Святыми Дарами. «Незадолго перед обедом он отправился к себе в келью. Войдя туда, увидел, что окно открыто, подошел к нему и, посмотрев вниз, в пропасть (дом стоял на скале, у подножия которой протекала река), вдруг испугался безумного инстинкта, зародившегося в его душе, и попятился назад, все еще глядя на окно. Что было потом, он не помнил, и вдруг, словно во сне, разбежался и прыгнул вниз». Тело упало, ударилось о выступ скалы и приземлилось у самой кромки воды. Жан-Жозеф отделался сломанным бедром, никаких внутренних повреждений не было. Склонный верить в чудеса, Сурен завершает этот трагический эпизод почти комической припиской. «Во время этого происшествия по берегу верхом проезжал гугенот, и я упал прямо к его ногам. Переезжая через реку на пароме, гугенот сыпал шутками на мой счет. На противоположном берегу он снова сел в седло, выехал на луг и там, на совершенно ровном месте, вдруг упал с лошади и сломал себе руку. При этом он сам сказал, что Господь покарал его за издевательство над монахом, который якобы попробовал летать. Сам же гугенот получил такое же увечье, хоть и упал с куда меньшей высоты.
Окно, из которого выпал монах, находилось так высоко от земли, что менее чем через месяц выпавшая оттуда кошка — она охотилась на воробья — разбилась насмерть, хотя эти животные, как известно, легки, упруги и падают с больших высот безо всякого для себя ущерба».
Сурену сделали шину на сломанную ногу, и через несколько месяцев он снова мог ходить, хоть и остался навсегда хромым. Но душевные раны заживают не так легко, как телесные. Искус отчаяния преследовал его долгие годы, а высота манила особым соблазном. Всякий раз, когда Сурену в руки попадали нож или веревка, он испытывал жгучее желание перерезать себе горло или повеситься.
Разрушительный инстинкт был направлен не только вовнутрь, но и вовне. Временами Сурен ощущал острое желание поджечь дом, в котором жил. Пусть все обратится в пепел — и монастырь, и люди, и библиотека, где хранятся бесценные сокровища мудрости и благочестия, и часовня, и священные облачения, и распятия, и сами Святые Дары. Лишь нечестивец мог носить в себе столько злобы. Но он и был нечестивцем — проклятой душой, олицетворением дьявола. Господь ненавидел его, и он отвечал Богу тем же. Жан-Жозефу подобная ситуация казалась совершенно естественной. И все же, хоть он и чувствовал себя окончательно пропавшим, часть его существа противилась злу, не желая подчинять ему все свои мысли и чувства. Искушение самоубийства и поджога было сильным, но Сурену удалось с ним справиться. Но «осторожные», которые окружали его, решили все-таки не рисковать. После первой попытки самоубийства к Сурену приставили послушника, а иногда просто привязывали безумца к кровати. В течении трех лет Жан-Жозеф подвергался унижениям, которые в ту эпоху считались нормой обращения с умалишенными.
Но есть люди (и таких довольно много), которым доставляет удовольствие унижать себе подобных. Чтобы не терзаться угрызениями совести, садисты и тираны придумывают себе всевозможные оправдания. Так, жестокость по отношению к детям преобразуется в обучение дисциплине, следование слову Божию, гласящему, что всякий, кто скупится на розги, ненавидит собственного сына. Жестокость по отношению к преступникам — предписание нравственного закона, живущего внутри нас. Жестокость к религиозным или политическим еретикам — не более чем верность Истинной Вере. Жестокость к представителям чуждой расы находит оправдание в лженаучной аргументации. Некогда люди точно так же обращались с сумасшедшими, и во многом эта традиция еще не изжита. В самом деле, общаться с умалишенными — занятие утомительное. Прежде суровость в обращении с ними объясняли при помощи теологии. Мучители Сурена и других безумцев руководствовались двумя мотивами: во-первых, им просто нравилось мучить беззащитных, а во-вторых, они искренне верили, что только так больным можно помочь. По тогдашней теории считалось, что безумцы сами вызывают свою болезнь. Они совершили некий явный или сокрытый грех, за который их покарал Господь, позволивший дьяволам вселиться в душу нечестивца. Таким образом, сумасшедшие считались врагами Господа и временным вместилищем злых сил, а поэтому церемониться с больными было незачем. И с ними не церемонились, не испытывая при этом ни малейших угрызений совести. Божья воля неукоснительно исполнялась и на земле. Сумасшедших избивали, морили голодом, сажали на цепь в мрачную темницу. Если к больному приходил священник, то непременно говорил страдальцу, что он сам во всем виноват, что Господь на него гневается. Для толпы безумцы были чем-то средним между обезьяной и ярмарочным уродом. По воскресеньям и в праздники родители водили своих отпрысков посмотреть на сумасшедших, как сегодня водят детей в зоопарк или цирк. При этом не существовало, как в нынешнем зоопарке, запрета «дразнить животных». Напротив, поскольку обитатели клеток считались врагами Господа, мучительство разрешалось и даже поощрялось. Один из самых распространенных сюжетов у писателей и драматургов шестнадцатого-семнадцатого веков — психически нормальный человек, которого объявляют сумасшедшим и поэтому подвергают всяческим оскорблениям и издевательствам. Можно вспомнить Мальволио, доктора Маменте или персонажа из «Симплициссимуса» Гриммельсхаузена. В жизни же все происходило еще страшнее, чем в литературе.
