Леонид Корнюшин - На распутье
— Выживет. К князю пристала черная хворь, должно, с дурного глазу.
Сказать по правде, сам князь не надеялся, что поправится, однако Бог не попустил, недаром же монах изрек: «Тебе, княже, Господом вверено спасение земли».
Левка Мятый ни на шаг не отходил от князя, спал под его дверью. Желтый, худой, одежда болталась, как на палке. В конце второй недели Дмитрий Михайлович почувствовал желание жить.
Известие, полученное Пожарским еще в Троице о разгроме ополчения Ляпунова, угнетающе подействовало на него. Они вместе начали многотрудный поход по освобождению земли, и вождь земства, его боевой товарищ, так подло убитый, три дня лежал под палящим солнцем посреди площади, брошенный на растерзание собакам.
На шатающихся от запала конях Фирька, Василий и Купырь въехали в Нижний Новгород, грея возле тела под рубахой троицкую грамоту. В промозглой, осенней мгле звонили к вечерне. Накрапывал холодный дождь. Голодные, изможденные люди куда-то брели тенями по слякотным распутням. Изрядно проплутав, они наконец-то отыскали крытый крепкий двор старосты Кузьмы Минина{39}. Кривобокая старуха, ворча: «Носит лихоманка», отперла дверь.
— Грамота из Троицы к тебе, — сказал Фирька, вошедши в просторную избу, где в красном углу, под образами, сидел невысокий, бородатый, в расстегнутой рубахе мужик, — то был староста Кузьма Минин-Сухорук.
Кузьма взял плошку с огарком и стал неслышно читать, шевеля губами, при этом одобрительно кивая головою и покрякивая.
— Недаром мне вчера явился во сне святой Сергий, — проговорил он, кончив читать. — Славно писание! Агриппина, дай молодцам еды и постели им. Ну, что в Троице? В Москве?
— Беда: отовсюду прет покалеченный люд. А Москву, сам видал, выжгли. — Фирька налегал на похлебку. — Теперь ляхи заперлись в Кремле.
— Польский король взял Смоленск, — добавил Василий.
— Что ополчение?
— Разброд. Заруцкий со своими казаками занимается мародерством, грабит. Трубецкой снюхался с новым самозванцем из Пскова, — пояснил Фирька.
— Старец Авраамий и архимандрит Дионисий мне на словах передали: они сильно надеются на князя Дмитрия Пожарского.
— И я, брат, на князя надеюсь. Да он еще не очухался от ран. Что ж гадать… Утро, говорят, мудренее вечера. Давайте спать. Утром будем думать…
Рано утром народ повалил на воеводский двор. Вскоре закачалось более тысячи шапок. Именитые ворчали: «Что там еще взбрело в голову говядарю[61]?»
Кузьма, стоя на крыльце избы, горячо заговорил, хотя ораторство не было для него привычным делом:
— Жители новгородские, посадцы! Было мне видение: явился святой отец Сергий, он повелел разбудить спящих, чтоб всею землею идти на латынь и на пагубных, продажных изменников, засевших в Кремле. Братове! Прочтите троицкие грамоты Дионисиевы в соборе, а там как Бог даст! Мы все в его власти.
Стряпчий Иван Биркин, кем-то присланный в Нижний, приземистый, с бородкой клином, с совиными, навыкате, глазами, кому только не прислуживавший, на эту речь старосты Минина ответил язвительно:
— Посадцы, миряне! Того, куды зовет староста Кузьма Сухорукий, ни в коем разе немыслимо начинать, бо нам неведомо, чем энта кутерьма кончится. Прокопий тоже надеялся, а теперя он в могиле, нам лезть в вир[62] головой охоты нету, мы хотим ишо пожить! А староста Минин-Сухорукий, коли он так прыток, пущай лезет в пекло…
Кузьма, подавшись вперед, чувствуя, что такие слова Биркина могут повлиять на мир, зычно прервал его:
— Вы знаете, посадцы, стряпчего Биркина: кому только этот сосуд сатаны не служил! Он лез из кожи вон, прислуживая Шуйскому, а как только того скинули, Биркин тут же, не моргнувши глазом, переметнулся на сторону тушинского вора. Изменил и вору, став в верниках царя Василия, и снова отплатил ему черною изменою.
Биркин вынужден был прикусить язык.
Три дня Нижний взъяренно бурлил, на четвертый, прервав говорильню, Кузьма и Фирька погнали коней к Пожарскому. Кузьма под шубенкой вез с собой приговор нижегородцев: надо было его поскорее увозить, пока не раздумали и не сделали перемены.
…Князь Дмитрий Михайлович и Кузьма сидели за трапезой в хибаре — голова к голове.
— Надо торопиться, Кузьма, собирать силы. Три опасности перед нами. Первая — король Сигизмунд может опять двинуться к нам, гетманы его рыщут кругом. Гетман Ходкевич, как говорят смоляне, готовится идти к Москве. Вторая, Кузьма, опасность — вожди земского правительства — Заруцкий и Трубецкой. У них — дурные сабли. Я их знаю. Могут послужить Руси, а также могут при случае и срубить нам головы. В казацких таборах много поползновений на воровство. Заруцкий и Трубецкой на такие дела казаков закрывают глаза. Я предвижу: они причинят нам много хлопот. Они хотят власти и делить ее ни с кем не станут, а такая вражда будет на руку наемникам короля. Третья опасность — Маринкин воренок. Темный люд доверчив: дважды в самозванцах обманулись — да, видно, не пошло впрок. Как бы не обманулись в третий раз! Обратимся за помощью к городам. Собирай, Кузьма, деньги. Скоро я явлюсь к вам в Нижний.
— Степан! — позвал Пожарский щекастого малого. — Вот ключ от моего сундука. Возьми все, какие есть, деньги и в той же сумке неси сюда немедля.
Степан не заставил себя ждать, быстро обернулся и протянул Пожарскому увесистую кожаную сумку, плотно набитую деньгами.
— Бери, Кузьма, — и с Богом, как говорится, по морозцу!
Минин начал было считать, но князь остановил его:
— Авось с Русью сочтемся.
Фирька отправился готовить в дорогу коня Кузьмы: он оставался при нем. Пожарский и Кузьма, озабоченные предстоящим великим делом, постояли молча. Слуга принес кувшин с вином.
— Посогрейся, — сказал Пожарский. — На воле студено. Раздавай жалованье ратным людям без промедления. Надо думать: откуда еще набрать денег? Я тоже верю, что и купцы и земство пойдут на выручку гибнущей земле. Но собранных в Нижнем окажется мало. Ты, Кузьма, будешь моим помощником.
Тяжело опираясь о костыль, Пожарский вышел проводить Кузьму. Фирька держал под уздцы его коня. Было ветрено и стыло, секла крупа. Спускались сумерки. Ползли низкие темные тучи. Пожарский крепко, как брата, поцеловал Минина, резко оттолкнув, коротко напутствовал:
— С Богом, Кузьма, на святое дело! А что, заночевал бы?
— Некогда, спавши не выголится[63] и алтына. К завтрашнему вечеру доскачем.
— Шли ко мне нарочных. При ящике с деньгами держи неотлучно охранника.
— Служи князю верно, — наказал Кузьма Левке.
— За мною не станет. Бывай здоров, — ответил весело Левка, — до скоренькой встречи.
Минин и Фирька с места взяли машистым наметом, во мгновение ока исчезли за осинами.
II
Кузьма, сказавший тогда по приезде к князю Пожарскому, что купечество и все имущие не станут в стороне и дадут денег на священное ратное дело, не ошибся в своем предвидении. В апреле из нижегородской платежницы[64] по приговору воевод князя Василия Звенигородского, Андрея Алябьева, да Ивана Биркина, да дьяка Василья Семенова, да выборного человека Кузьмы Минина, да земских старост и всех посадских людей на жалованье ратным людям, идущим очищать Русь, поступили хорошие деньги.
Дмитрий Михайлович, не ожидавший такого горячего рвенья от купцов, с решительностью сказал:
— Теперь сам народ велит подыматься!
Ободрила и только что полученная грамота из Москвы патриарха Гермогена. Там писалось: «Маринкин сын на царство ненадобен: проклят от святого собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород да прислати в полки к боярам и атамане. А прислати прежних же, коих естя ко мне с советными челобитными, бесстрашных людей, Свияженина Родиона, Мосьева да Ратмана Пахомова, а им бы в полках говорити бесстрашно, что проклятый отнюдь ненадобе».
Минин послал нарочного к Пожарскому — просил князя без промедления ехать в Нижний.
Князь, наскоро простившись с домашними, уехал в тот же день в простеньком крытом возке, велев кучеру торопить коней. Верстах в десяти от Нижнего, в небольшом селе с древней деревянной церковью, стояла рать дорогобужцев и вяземцев. Дорогобужцы дали клятву: умереть до единого, но не жить под сапогом у короля и его сына! Глаза Дмитрия Михайловича повеселели: он видел перед собой тех, кто готов был положить животы ради спасения земли.
— Веди нас, князь, под Москву! Отдадим все до единой нитки и положим животы свои, чтоб освободить Русь! — сказал старший рати.
— Славно! — сказал Пожарский. — Идем в Нижний.
У въезда в город его встретили купцы, дворяне, духовные с иконами, сермяжный люд с хлебом-солью, как единственную теперь надежду свою, встретили князя у въезда в город.
