Леонид Корнюшин - На распутье
— Пустое, Кузьма. Поторопи рать.
Минин как в воду глядел. Когда подошли к Плесу, его опасение подтвердилось: воевода Костромы Шереметев не пускал к городу ополчение и намеревался отбиваться от него силой. Князь Одоевский, трусоватый по натуре, предложил обходить Кострому и вести рать кружными путями на Ярославль.
— Такая дорога, господа, надежнее, — сказал он, глядя на Головина.
— Верно, чего лезть в пасть волку.
— Без риску не токмо волка, и блоху не поймаешь, — съязвил Кузьма.
Ночь коротали в двадцати верстах от города.
Спал Пожарский три-четыре часа, не более того. В кромешной тьме оделся, наскоро перекусил, съел ломоть хлеба с квасом и вышел из палатки. Пробирал колючий ветер. По линии войска мерцали костры. Подозвал накрачея.
— Подымай!
«Бум-бум-бум!» — разнеслось по табору.
— На конь! Шевелись!
Тысяцкие и сотенные, ведая о строгости князя, утягивали животы — тот не терпел распущенности. Рать двинулась дальше. Каждый знал: путь лежал тяжелый и опасный. Недаром же перед выходом из Нижнего все причастились, надели чистые рубахи, как на смерть.
IV
Гермоген находился под стражею в глубоком подземелье Чудова монастыря в Кремле, за двумя железными дверями. В склепе было темно и сыро, как в могиле. Светильню к нему вносили только с трапезою. Но не скудная еда, не заключение доставляли страдание старцу: сердце его исходило кровью от того, что гибла Русь! Узнав с большой запоздалостью от монаха, который приносил ему еду, о сдаче Смоленска, Гермоген тяжко ахнул и в старческом бессилии опустился на колени. Выговорил со страданием: «Господи, заступись!»
Он часто повторял апостола Луку: «Блаженны вы, когда возненавидят вас и когда отлучат вас и будут поносить, и принесут имя ваше, как бесчестное, за сына Человеческого. Горе вам, смеющиеся ныне! Ибо восплачете и возрыдаете».
«Боже праведный! Ты сказал: „И блажен, кто не соблазнится о Мне!“ Твои пути неведомы нам, рабам твоим, но сделай, Господи, так, чтобы от крупиц вечной твоей благодати очистилась и возродилась бы на веки вечные земля русская! О том, Господи, тебя молю пред бессмертною силою твоего животворящего честного креста!»
Свои лишения, даже если бы его заживо резали на куски, ничего не значили для него. Духовно он давно уже приготовился к смерти. Гетманов-захватчиков, католическую латынь и орден иезуитов он ненавидел и презирал. Стойко он переносил надругательства. Несмотря на то что все гибло и рушилось, Гермоген верил в русский народ, живущий по заповедям Христа, и говорил своим мучителям-панам и изменникам о скорой их собственной гибели. Третью ночь он спал на сыром голом каменном полу, ему вдвое сократили еду и воду. Паны пытались сломить великого старца, вначале умасливали разными яствами, давали для чтения священную книгу, зажигали светильники. Но когда это не помогло, разъяренный Зборовский хотел убить патриарха. Но другие паны заступились, так как понимали, что убийство Гермогена обернется бедою для них же.
О гибели Прокопия Ляпунова и первого ополчения Гермоген уже знал. Теперь он сильно надеялся на князя Пожарского. В своем отчаянном упорстве старец опирался на твердую веру в русский народ. Столь славный и сильный народ не мог долго терпеть над собою чужеземного тиранства. Изменники всегда составляли малую часть. «Салтыковых и Андроновых — малая малость, а народ русский славен и подлых еретиков, латынь, ксендзов и чужестранцев себе на шею не посадит», — говорил он своим палачам. Он много и горячо молился за падших духом, за больных, страдающих, скорбящих, за очищение родной земли.
Панам, спускающимся в подземелье, казалось немыслимым чудом, что он все еще жив, по их понятиям, он должен был уже сто раз помереть. На той пище, что они ему давали, не выжила бы и собака.
Получив сведения о занятии ополчением Пожарского Ярославля, напуганные паны подумали о Гермогене. Его следовало любою ценою склонить на то, чтобы он написал нижегородцам увещевание распустить ополчение и остаться верными Владиславу. Полковник Струсь, заменивший Гонсевского, походивший на оглоблю, сказал:
— Хорошо было бы послать к старой псюхе не наших, а самих москалей, больших бояр. Их поведет Мстиславский.
Федор Мстиславский теперь все реже показывался на улицу. Он по-прежнему лип к шляхте, но стал осторожнее, надеясь пересидеть смутное это время… Увидев в окно панов, а сзади них Андронова, Федор Иванович сильно испугался.
— Князь не хочет, видно, болтаться на суку, куда его вздернет нижегородский мясник Минин? — спросил с порога Струсь. — И потому князь пойдет уговорить старого патриарха написать грамоту, чтоб перегородить нижегородскому сброду дорогу в Москву?
Андронов упредил Мстиславского:
— За отказ можешь поплатиться, князь, головою! Не торопись отказываться.
Мстиславский обдумывал, как быть. Не с руки ему было идти против шляхты, и слишком рьяно прислуживать им он уже опасался. После некоторого раздумья он дал согласие идти к патриарху.
Гермоген не поворотил головы, когда заскрипели ржавые двери и в подземелье вошли изменники и шляхтичи. Дьяк поднес патриарху светильню. Андронов суетливо сунул в его костлявые руки заготовленную грамоту.
— Подпиши, владыко, во имя Господа и общего дела… — пробормотал Андронов, будто обжегшись о взгляд Гермогена.
Пробежав глазами по сему листу, Гермоген швырнул его на пол и, осенив себя широким знамением, твердо выговорил:
— Да будут благословенны те, которые идут для очищения Московского государства, а вы, изменники, будьте вовеки прокляты! Сгиньте, отродье сатанинское!
— Подохнешь здесь! — бессильным голосом выкликнул Андронов. — Выжил, старый пес, из ума?!
Ничего не добившись ни пытками, ни уговорами, Гермогена оставили умирать голодной смертью. Силы старца таяли… На восьмой день он уже не мог двигаться, лежал на холодном каменном полу и думал, глядя открытыми глазами во мрак: «Услышь, Господи, мою молитву, спаси Русь, спаси Русь…»
V
Всю весну и лето 1612 года ополчение простояло в Ярославле. Сюда была доставлена троицкая грамота, в ней говорилось об уморении поляками гладом великого заступника за веру и государство патриарха Гермогена. Монахи призывали народ к объединению и изгнанию иноземцев. Ополченцы с приложением рук многих преданных родной земле бояр и князей послали большую грамоту в Соль-Вычегодск.
Кузьма подивился на крючковатые подписи знатных бояр, сказал с усмешкой:
— Не наперед лезут господа бояре — лишь в дело боятся соваться. А как шведы, Дмитрий Михалыч?
— Шведы тоже союзнички не ахти надежные. Я думаю так: надо слать в Новгород послов, но ничего шведам не сулить. Главой же посольства поедет Степан Татищев. Признавать право на московский престол Филиппа Карлуса мы ни в коем разе не должны. Пообещаем, что ежели Карлус окрестится в нашу веру, то мы будем бить ему челом на московский трон. Но это лишь для того, чтобы шведы не помешали ополчению идти к Москве.
— Я обеими руками за такое посольство! — сказал Кузьма. — Ни Владиславу, ни Карлусу престола мы не отдадим.
Посольство Степана Татищева, не теряя времени, выехало в Новгород.
Средина государства была разорена, народ обнищал. Другие же города украинные держались Димитрия, и нужно было писать им грамоты, уговаривать отстать от вора и наравне с верными городами прислать выборных в Ярославль. Новгород с его землею был в иноземных руках. Оставалась надежда на северо-восточные края.
Земский совет требовал от этих городов слать без затяжки денежные и хлебные запасы.
Пожарский говорил на совете земства:
— Покуда всею землей не выберем государя, нам смуты не унять и государства из-под супостатов не вызволить.
— А ково сажать? — крикнул багровый от натуги, толстый Морозов. — Филарет и Голицын в плену, другие Романовы повязаны с Семибоярщиной.
— Некого нам ставить, — согласился Долгорукий. — Кто велик промеж нас?
Пожарский решительно поднялся — начиналась так знакомая ему местническая грызня, — кивнул Минину:
— Пойдем, Кузьма, поглядим конницу.
В конце июля в Ярославль заявились послы отторгнутого шведами от Московского государства Великого Новгорода: игумен Бежицкого монастыря Геннадий и князь Федор Оболенский со товарищи. Оболенский совал под горбатый нос заморскую табакерку, гундосо говорил:
— Теперь вам следует учинить меж собою общий совет: быть нам в любви и соединении под рукой одного государя али не быть…
— Король Карл умер, — продолжил игумен Геннадий, — и завещал свое Шведское королевство Густаву Адольфу, а Новгородское — королевичу Филиппу, который скоро прибудет в Выборг.
