Леонид Корнюшин - На распутье
Подошел, шатаясь, весь в крови, стрелецкий голова, выкрикнул надорванно:
— Острожек, видно, не удержать!
— Ставь туры, заделывай брешь! — Пожарский, крутнувшись, опередил шляхтича: сабля с визгом ударилась о копье, хрястнув пополам, — и в то же мгновенье шляхтич, пораженный пикой воеводы, шмякнулся, как чурка, об землю. Но с другой стороны ударил немец саблей князя по голове. Пожарский зашатался, выронив копье, обхватив руками голову, кровь омыла его лицо, он сунулся на колени, пытаясь руками отыскать опору.
— Коли справа! — зычно крикнул Левка молодому ратнику, и вовремя: на раненого воеводу лез, выставив меч, длинный горбоносый поляк. Ратник, молодец, сумел продырявить его дротиком.
Трое стрельцов бросились на помощь Левке. Дмитрия Михайловича из острожка перенесли во двор Микиткина кабака.
— Жив? — Гурьян оглядел голову князя.
— Кажися, — ответил Левка. — Кони твои целы?
— Уцелели.
— Запрягай немедля! Попробую вырваться из огня. Князя я свезу в Сергиеву лавру: иначе ему несдобровать!
Гурьян согласился:
— То правда. Счас запрягу.
Анфиса и Улита с травяным настоем склонились над раненым, сумели остановить кровотечение, — князь стоически терпел, как его перевязывали, не издавая ни едина стона; он был в сознании, но сильно ослаб.
— Сейчас подымусь… — хрипел он, делая усилие, чтобы встать.
— Невмочь, Дмитрий Михалыч. — Левка придерживал его за плечи. — Поедешь со мной! — приказал он ратнику, крепкому малому с мечом за поясом.
Вошел Гурьян.
— Кони готовы. С Богом!
Через час охваченная полымем Москва осталась уже далеко позади, страшные сполохи гигантского зарева, протянувшиеся по небу на огромное пространство, освещали им путь.
Три дня горела Москва, ночью было светло как днем.
XXII
…Сигизмунд за эту гибельную, холодную зиму бесплодного стояния под стенами Смоленска порядочно устал, всеми фибрами возненавидев Россию. Вопреки настояниям бояр и многих польских вельмож, вопреки собственному обету король не думал отправлять сына в Москву, не думал и сам к ней идти с войском, хотел лишь взять смоленскую крепость.
— Ваше величество, здесь вы добываете навеки славу Польше! — возразил Жолкевский, едва сдерживая раздражение. — Отступать из России нельзя.
Но король по-прежнему стоял на своем решении.
— Как только Смоленск будет в моих руках — я возвращаюсь в Польшу, но я вернусь еще сюда и покорю Россию! — прибавил он с напыщенной уверенностью.
— Эту игру мы проиграли. — Жолкевский в тот же день, озабоченный и мрачный, покатил в Варшаву.
…Пленные московские послы еще больше закручинились, как узнали о страшном пожаре в Москве, что на месте столицы — пепел и руины, а ляхи и немцы в Кремле вместе с боярами кутят и безобразничают.
Филарет, услыхав это известие, стал на колени пред иконой Господа и долго, согбенный, просил Творца защитить истерзанную Россию. Когда он встал с колен, не стыдясь слез, произнес:
— Как бы ни было, а уповать больше не на кого.
…Утром к берегу подогнали струг[60]; начальник стражи гнусавым голосом отдавал команды.
Напуганные до смерти слуги послов потащили узлы и коробья, но, только они ступили на палубу, начальник стражи уложил насмерть из пистоля старого слугу Голицына. С остальными покончили в одну минуту — перебили всех до единого. Послы с ужасом теснились на палубе. Солдаты, зарядив ружья, промышляли посольским добришком, на протест Голицына: «Вы не имеете дозволения!» — начальник стражи прорычал: «Моли Бога, чтоб цела голова была!» Взбаламученный Днепр с неистовством колотил в борта струга, защитники города, стоя на стенах, в молчании провожали увозимых в плен послов. Дело шло к трагической развязке.
Проходил май. Смоленск не сдавался, осада уже продолжалась 20 месяцев. Между тем в последние дни сентября был назначен в Польше сейм. Королю к этому времени надлежало вернуться в отечество. Сигизмунд хотел и должен был явиться перед своим народом победителем: пришлось бы терпеть насмешки.
…Злодей-изменник из Смоленска Андрей Дедешин указал полякам слабое место крепости: «Если королевские войска взорвут стену возле башни Бублейки, то она не выдержит, потому что сделана прошлой осенью наспех и в сырую погоду». В полночь 31 июня 1611 года все пушки поляков обрушили беспрестанную пальбу по этой стене, сделав в ней пролом. Ляхи пошли на приступ, осатанело лезла пехота немцев и венгров. Завязался кровавый рукопашный бой на стенах. Когда Шеин подскакал к башне, то сразу увидел: удержать башню не было никакой возможности. Шеин оглянулся, Белавин с мечом в руке, с решительностью драться до последнего вздоха, стоял рядом.
— Взрывай пороховые погреба! — приказал воевода. — Скачи скорей на соборную гору, живо!
Василий Анохин дал клятву себе: погибнуть, но не сдвинуться с этого места! Какое-то светлое, никогда не испытанное допрежь, не сравнимое ни с чем, великое торжество охватило его душу; ничего от того сумрачного, безысходного, что мучило и жгло его в Москве, в доме Паперзака, не осталось. Так удивительно озаряются светом вечного добра русские православные люди в решительную минуту! Стреляя из пищали по наседавшим коронным, он, всегда недовольный собой, гордился тем, что не склонил голову и не унизился пред алчным иноверцем Паперзаком. Несбывшиеся мечты растворились как невозвратный сон и не терзали больше его. Он готов был погибнуть с честью за родную русскую землю, и другой судьбы ему было не надо.
Между тем, оглянувшись, Василий увидел горстку стрельцов и ратников, отбивавшихся от наседавших со всех сторон немцев и венгров, суровый и несгибаемый воевода Шеин был среди них. В ту минуту, как королевская пехота через пролом хлынула в город, Шеин сказал окружавшим его ратникам: «Драться будем, покуда живы!» Рядом с ним стоял, работая пикою, Фирька Грязный. В душе своей Фирька дивился: какое чудо спасало его? И уж в который-то раз! Свою жизнь Фирька по-прежнему ценил в ломаную деньгу и без всякого страха глядел смерти в глаза. Тем паче что все близкие: мать с отцом, братья и сестры — померли в голодный мор. Фирька то и дело приговаривал, когда лях или немец ложился под его ударом:
— Хошь еще?
Савелий Возницын, получив много ран, истекал кровью возле лафета. Казак Тарас Клячко, весь израненный и залитый кровью, отбивался пикой.
— Братья, умрем достойно! — Этот клич воеводы Шеина поднял с земли обессиленных и израненных.
Заряды кончились, и Василий подобрал копье. Цвиркали и били в бруствер пули. Удар в грудь отбросил его к стене. Потеряв на миг сознание, он очнулся и, ухватив выпавшее из рук копье, всадил в живот кинувшемуся на него гусару.
— Бежим, братушка, не то угодим в лапы ляхов! — Фирька кивнул направо, где была калитка в крепостной стене.
…К башне, окруженной со всех сторон, подъехал предводитель польского войска Яков Потоцкий, пискляво крикнув:
— Шеин, сдавайся!
Воевода стоял на высокой башне с окровавленным мечом и не хотел сдаваться. Он хотел умереть, но пред ним плакала жена, юная дочь и малолетний сын тронули его сердце, и он сложил оружие.
…В то же время в соборной церкви Богородицы собрался народ, сколько можно было только вместить. Горожане старые и малые, бабы и дети стояли молча, как всегда бывает в час смертельной опасности. Какой-то трепетный нерв связывал всех. На лицах не было заметно ни тени страха. Они лишь молились, чтобы хватило силы выдержать испытание, и отгоняли прочь малодушие. «Отец настоятель, отец настоятель!» — разнеслось по толпе: все стали жаться к стенам, давая дорогу старцу. Уже немощный, сейчас он был суров и даже величав в ризе, которую он сотрясал. Всевидящим зраком старец оглядел толпу. Лицо его выражало волю и силу духа. В могильной тишине он тихо вопросил:
— Сдадимся, чада мои, на милость наемникам короля?
— Нет, пускай не надеются! — крикнул кто-то в толпе, выражая общую волю.
— А может, кто из вас склоняется принять милость от подлого короля? — потребовал сурово настоятель. — Я жду вашего слова!
— Пускай у нас отсохнет язык и проклянут нас наши близкие, если мы его признаем! — раздалось в ответ.
— Клянитесь! — потребовал старец.
— Чего ты, владыко, от нас хочешь? — спросил сутулый старик с горячностью молодого. — Ты слыхал, что сказал мир: все примем погибель, но не поклонимся ни ляшскому королю, ни его сыну!..
— Причаститесь, чада мои, — проговорил после некоторого молчания настоятель, — и раз так волен мир, то мы все до единого погибнем, но не попросим у короля милости.
— Погибнем! — сказали спокойно в задних рядах.
