Ян Мо - Песнь молодости
Последние слова Чжэн Цзинь произнесла совсем тихо. По ее щекам струились слезы.
— Сестра Чжэн, не надо больше ничего говорить. Я все поняла…
Дао-цзин гладила Чжэн Цзинь по лицу, вытирала ей глаза и сама тоже плакала.
Но Юй Шу-сю была не удовлетворена рассказом и продолжала допытываться:
— Сестра Чжэн, а что стало потом с женой этого Ли Вэя? Ей, наверное, так тяжело было узнать о смерти мужа!
— Не надо об этом спрашивать, Юй. Неужели ты ничего не поняла? — Дао-цзин боялась, что эти расспросы больно ранят Чжэн Цзинь.
Но девушка не унималась:
— О чем вы говорите?. Я ничего не понимаю!
Чжэн Цзинь молчала. Наконец она еле слышно проговорила:
— Юй, милая, ты ничего не поняла? Сестрица Линь, оказывается, опытнее тебя… Ли Вэй, о котором я рассказывала, и есть мой муж. Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с ним расстались…
Воцарилось молчание. Тюрьма как будто погрузилась в бездонную мрачную пучину. Стало так тихо, что, казалось, можно было услышать, как упадет иголка. И вдруг среди этой гробовой тишины раздался громкий плач: рыдала Юй Шу-сю. Но теперь она плакала не по маме. Всхлипывая, она без конца повторяла:
— Сестра Чжэн… сестра Чжэн! Благодарю вас, вы помогли… мне узнать… настоящую жизнь… узнать правду…
К двери подбежал часовой.
Он громыхнул прикладом в дверь и злобно заорал:
— Вы что, вздумали бунтовать? Твари! Распустились!.. Погибели своей ищете?!
Как только ругань стихла, Дао-цзин схватила Юй Шу-сю за руку и проговорила:
— Поняла, сестренка? Мы сейчас не в тюрьме — мы в университете марксизма-ленинизма.
Глава тринадцатая
В эту ночь Дао-цзин так и не смогла заснуть. Болели раны — загноились ожоги на ногах. Но не это было главным: Дао-цзин не могла забыть истории, рассказанной Чжэн Цзинь. Ли Вэй! Мужественный большевик, боровшийся до последнего дыхания. И Дао-цзин подумала: если ее не вызывают больше на допрос — значит, она должна быть готова… готова к борьбе на суде. О смерти она уже не думала. «Мы должны быть на посту до последней минуты, должны собственными глазами увидеть победу коммунизма в Китае!» — эти слова Чжэн Цзинь влили в нее новые силы, ей было и радостно и больно.
— Дао-цзин, ты не спишь?
Было уже за полночь. В окошко проникал бледный свет луны. Чжэн Цзинь слышала тяжелые вздохи Дао-цзин и знала, что она не спит.
— Сестра Чжэн, я вот все думаю: если гоминдановцы снова поведут меня на допрос, что мне отвечать? Научите меня, в этих делах у меня нет опыта.
— Какие у них есть улики? Какое ты имеешь отношение к партии? Если веришь мне, отвечай правду.
Дао-цзин верила Чжэн Цзинь и поэтому откровенно сказала:
— Я сейчас не имею связей с партией, и у них нет никаких улик.
— Тогда все в порядке, товарищ Линь. Если я проживу еще несколько дней, я сделаю все, чтобы помочь тебе. Пока мне кажется, что они не очень интересуются тобой и Юй Шу-сю. Может быть, тебя и выпустят. Ты должна только все время твердить одно и то же: что ты простая девушка, безработная. Если будут снова пытать, стисни зубы и терпи… Хотя вряд ли — на тебе и так живого места нет. Помни только, что мы не должны склонять голову перед палачами, должны стойко бороться до конца. Поверь мне, победа в конце концов будет за нами. Ты ведь хочешь вступить в партию? Если выдержишь эту борьбу, сможешь стать достойной коммунисткой.
Чжэн Цзинь проговорила все это одним духом. Она задыхалась от усталости, внезапно начавшийся сильный кашель заставил ее надолго замолчать.
— Товарищ Чжэн Цзинь. — Дао-цзин взяла в свои руки ее худую, безжизненную руку, голос ее дрожал. — Я никогда не забуду эту ночь, не забуду вашей помощи. Я буду учиться у вас, каким должен быть коммунист, буду бороться до последнего вздоха. Всю свою жизнь я посвящу достижению этой славной цели. И если умру, прошу считать меня коммунисткой…
— Как я рада, дорогой мой товарищ!..
В темноте Дао-цзин ощутила теплое пожатие руки Чжэн Цзинь, и ее захлестнула горячая волна признательности. На глазах Дао-цзин показались слезы.
— Дао-цзин, я должна сказать тебе, — снова заговорила Чжэн Цзинь, голос ее звучал по-прежнему ласково и спокойно. — На последнем допросе я поняла, что жить мне осталось недолго… Они считают, что я член нашего Центрального Комитета. Поэтому я готова…
Дао-цзин застыла в изумлении, на сердце у нее что-то оборвалось. Рванувшись к Чжэн Цзинь, она быстро спросила:
— Что, что вы говорите?..
Проснулась Юй Шу-сю. Сквозь сон она слышала последние слова Чжэн Цзин и удивленно воскликнула:
— Сестра Чжэн, о чем это вы?
— Так, ни о чем, — осторожно ответила Чжэн Цзинь. — Нам с Дао-цзин не спится, и мы просто болтаем. Дао-цзин, а почему у тебя такое странное имя? Как у монахини[113].
— Мой отец был буддистом, хотел уйти в монастырь, но не мог расстаться со своими наложницами. Вот… — Дао-цзин вытерла слезы. — Вот он и дал мне это противное имя.
Юй Шу-сю, довольная чем-то, смеясь, сказала:
— Послушайте теперь, что я вам расскажу. Я видела во сне маму и братишку. Как будто я вернулась из тюрьмы домой, и они, обрадованные, обступили меня…
Чжэн Цзинь вытерла слезы, оставшиеся на лице Дао-цзин, поправила одеяло на кровати Юй Шу-сю и спокойно сказала:
— Уже поздно. Давайте спать. А то услышит снова часовой, опять будет шуметь.
На следующий день утром явились тюремщики и потребовали Чжэн Цзинь на допрос.
— Подождите, я причешусь, — ответила она.
Она, не торопясь, привела в порядок длинные мягкие волосы, и ее унесли на носилках. Прошло немного времени, и Чжэн Цзинь снова внесли в камеру. Вид у нее был измученный, и она несколько минут молча лежала на деревянной кровати. Подождав, пока она наберется сил и сможет отвечать, Дао-цзин и Юй Шу-сю в один голос с беспокойством спросили:
— Сестра Чжэн, что они от вас хотели?
— Ничего. Они спросили только, как я себя чувствую. Сказали, что если плохо, то, вероятно, придется перевести меня в другое место.
Юй Шу-сю этот ответ успокоил. Дао-цзин же почувствовала в нем что-то неладное, но сказать ничего не решилась.
Все оставшееся время до обеда Чжэн Цзинь шепотом разучивала с Дао-цзин и Юй Шу-сю «Песню заключенных». Начиная с тридцатого года, эту песню пели во всех тюрьмах Шанхая, Ханчжоу[114] и Сучжоу.
Ты в плен захвачен, как солдат,
Тебя решетки сторожат.
Ты в первом доблестном ряду
Сражался, но попал в беду.
Хоть мы в плену, хоть мы в плену —
Не проиграли мы войну.
Хоть наши двери тяжелы,
Забиты руки в кандалы —
Свободны души и слова,
И революция жива!
Тебя решетки сторожат.
Но пусть одни в земле лежат,
И пусть другим недолог час —
Живые борются за нас.
Ты в плен захвачен, как солдат,
Тебя решетки сторожат.
Твой час тяжел, твой враг жесток,
Но заалеет наш Восток,
И не замедлит наш восход —
Как солнце, знамя полыхнет!..
И снова встанет в тесный ряд
Из боя вырванный солдат…
Песня была длинной, а Чжэн Цзинь очень ослабла и поэтому смогла продиктовать только начало и конец. Первая половина дня пролетела незаметно.
После обеда они заснули. Дао-цзин проснулась оттого, что кто-то тормошил ее. Это была Чжэн Цзинь. Она шепотом сказала:
— Товарищ Линь Дао-цзин, я должна сказать тебе несколько слов. Наверное, сегодня меня расстреляют… Прошу тебя, если сможешь, передай партии: мое настоящее имя Линь Хун, в октябре прошлого года партия послала меня из Шанхая в Бэйпин. Среди нас оказался предатель, он выдал врагам организацию, и меня схватили в самом начале работы. Я не уронила звания коммунистки, не опозорила партию — я боролась до конца. Я верю, что партия умножит ряды своей Красной Армии, усилит руководство антияпонской борьбой и победа будет за нами. Дорогой мой товарищ, я надеюсь, что и ты будешь упорно бороться до последнего дыхания и станешь стойкой коммунисткой.
В полумраке камеры большие, прекрасные глаза Линь Хун горели. Она не была похожа на осужденного на казнь человека: говорила, как всегда, страстно и взволнованно, без нотки обреченности в голосе. Она умолкла, передохнула и опять подняла на Дао-цзин свои горящие глаза.
— Дао-цзин, ты обещаешь мне, что передашь мои слова товарищам?
Дао-цзин была не в силах отвечать, по щекам ее катились слезы. Она лишь молча кивнула головой, протянула руку, сжала безжизненные пальцы Линь Хун и долго неподвижно смотрела на ее необыкновенное лицо. Кровь стыла у нее в жилах, сознание заполняла одна лишь мысль: «И такой человек должен умереть!»
Поздно вечером, прежде чем заснуть, Линь Хун сняла с себя розовую вязаную безрукавку и протянула ее Дао-цзин.
