Анн Бренон - Нераскаявшаяся
Где же Бернат? Еще не в глубине застенков Мура, еще не прикованный до самой смерти цепями к ледяному камню, влажному от испарений Од. Скорее всего, он вместе со своими товарищами находится во временной тюрьме дома Инквизиции, внутри города. Их держат так, чтобы они были у инквизитора под рукой, чтобы он в любую минуту мог вызвать их на свои неумолимые и бесконечные допросы. Он еще может ходить — может быть, в кандалах? — бродить по коридорам, подниматься по лестницам, сесть на землю, встать на колени, опереться о стену. Наверное, его толкает и тянет за собой стража. Возможно, иногда ему удается перекинуться двумя–тремя словами со своими товарищами, тремя добрыми людьми, ожидающими смерти, которые бояться только одного — что их заставят слишком много сказать…
В своем мрачном оцепенении Гильельма спрашивала себя, что же делать? Ей хотелось бежать в Каркассон. Видеть собственными глазами эти стены, где замуровали Берната и добрых людей. Царапать ногтями эти камни. Видеть его, как он выслушивает свой приговор, как его переводят в Мур, за город, на берег Од. Она думала о том, где бы ей в это время хотелось быть. Стоять в кандалах рядом с ним, перед инквизитором. А если он, как и госпожа Себелия Бэйль, откажется разговаривать с инквизитором и признать свои ошибки? Если он твердо будет отстаивать свою веру в проповеди добрых христиан, и его сожгут как упорствующего и нераскаявшегося? Но, старалась успокоить себя молодая женщина, возможно, у На Себелии не было иного выбора, и она утратила надежду на то, что в этом мире изгнания получит утешение добрых христиан, ставшее для нее недоступным. И вместо того, чтобы исповедаться инквизитору и тем самым выиграть еще несколько лет прозябания в недрах Мура, она предпочла преодолеть свой страх и отказаться от всего этого. Но Гильельма лучше, чем кто–либо другой, знала силу жизненного инстинкта Берната, его пылкую волю к жизни, его желание и страсть действовать, свернуть горы, бороться, любить и верить со всей силой молодости. Он будет пытаться вернуться к ней, как бы невозможно это ни было, в этом она была уверена. Но она также знала, что он никогда не отречется. И что когти инквизитора гораздо более жестоки и безжалостнее, чем железные челюсти капкана, раздробляющие волчьи лапы.
Гильельма не могла ни спать, ни есть. Она пыталась сохранить в себе остатки надежды, черпать ее из света доброго человека Пейре Санса, который всегда говорил с ней ласково и поддерживал в ней мужество. И через несколько недель именно он принес ей новые вести о Бернате, которые только подтвердили то, что она всегда от него ждала.
ГЛАВА 49
НИЩИЙ КАРКАССОНА
4 МАРТА 1309 ГОДА
Смотрите, люди: они убивают тех, кто не желает ни осуждать других, ни погрязать в разврате, ни есть мяса… Но они не делают ничего тем, кто носит меч на поясе, занимаются прелюбодеянием и человекоубийством. Церковь Римская, руки твои по локоть в крови мучеников!
Приписывается ламбардским катарам. Сальво Бурчи. Liber supra Stella (1235 год).«Интересные вести довелось мне услышать. Как граф де Фуа и король Франции спорят о том, чьей добычей являются несчастные, приговоренные к сожжению! Ну совсем как нищие! И в самом деле, кажется, мир все больше погружается в безумие. Вот раньше остатки своей добычи, крохи богатств, куски и объедки, чуть–чуть заплесневелый хлеб, князья отдавали нищим… Благотворительность, милостыня, вот как это называлось! Так они поддерживали репутацию правителей для собственной славы в этом мире и своего спасения в ином.
Но старый Аструк — странное у него, конечно, имя. Видать, крестная мать во время крещения решила посмеяться над ним. «Удачливый». Удача нищего, видно, завлекла его в добрый королевский город Каркассон. А почему бы тогда не назвать его Ричардом? — так вот, старый Аструг, всегда все знающий лучше меня, потому что кормится объедками со стола жены лакея сенешаля, он мне все объяснил, а потом я и сам услышал, как эту новость объявляли на площадях и улицах. Дело, оказывается, вовсе не в бедных, несчастных, неудачливых горожанах, попавших под горячую руку. На этот раз добычей костра должен был стать настоящий еретик, который много учился и знал латынь, который на самом деле учился в Тулузе, сын нотариуса самого графа де Фуа. И все его дядья тоже нотариусы. Все они, конечно же, еретики, но люди очень обеспеченные. И само собой, все их имущество будет конфисковано, чтобы окупить его осуждение — и наверное, за ту часть, которая останется от инквизитора, и вели между собой спор два могущественных сеньора!
Надо также сказать, что какими бы ни были мотивы их рвения, этих двух представителей светской власти, графа и короля, все они очень спешили! Нельзя было ждать, пока юристы, клирики, советники и доктора неспешно обменяются мнениями. Еретика следовало срочно сжечь. Они ведь хотели его убить, пока он еще жив! Иначе он мог избежать своего приговора и умереть естественной смертью. По крайней мере, так говорили. Что вроде бы, со времени своего ареста, он отказался принимать пищу. Не по вкусу ему была грубая кухня стражников. Что он не проглотил ни крошки хлеба, не выпил ни глотка воды. Если бы он умер, то это все равно, как если б он сбежал. Монсеньор Жоффре д’Абли прекрасно понимал, что нечего больше тянуть, если он хочет устроить хороший спектакль для народа. Я же ни за что не хотел бы на этот раз пропустить такое зрелище. Уже давно в Каркассоне не сжигали настоящего еретического дьявола. Сжигали только обычных людей, вторично впавших в ересь, которые корчились, бились и кричали, но я не люблю на это смотреть, особенно если это слишком долго продолжается. В прошлый раз — осенью — я пропустил казнь красивой дамы из тех же мест, из того же города, что и эти нотариусы из Сабартес, но она не была даже вторично впавшей в ересь. Богатая горожанка из Акса. Она не была настоящей еретичкой. Она была упорствующей верующей, нераскаявшейся, как они говорят. Аструк говорил мне, что почти вся толпа плакала. Наверное, смерть настоящего еретического дьявола выглядит намного лучше. Может быть, сам Дьявол, его хозяин, придет искать его в дыму и пламени? Не знаю, я такого еще никогда не видел.»
«С тех пор, как растаял снег, начались бесконечные дожди… Од поднялась как никогда. И этот грязный поток мне приходится переходить даже с некоторым страхом, хотя новый мост построен так, что внушает доверие. Но все же, когда я иду из Бурга в Сите, то у меня душа уходит в пятки, чувствуя дрожание арок моста. Я ненавижу этот переход на другой берег. Даже растущий на мосту каштан трясется, как взбесившийся баран. Но на другом берегу, еще не доходя до Сите, я увидел, что не зря пришел заранее. Там уже собралась толпа. Мне оставалось только следовать за этой толпой, под укреплениями, поднимаясь вверх по Од, в направлении, противоположном Муру, пройти остров с королевской мельницей, по песчаной косе, до того места, где сжигают еретиков. Было уже после полудня, дождь закончился, но ледяной ветер Серс дул с Монтань Нуар, студя мне голову, срывая капюшон и леденя кости. Мне отвратителен этот промозглый месяц март в Каркассоне. В следующем году нужно будет словить удачу за хвост и отправиться поближе к морю, хотя кажется, архиепископ Нарбонны не любит нищих… Но может быть, ветер сегодня и принесет какую–то пользу. По меньшей мере, можно рассчитывать, что он раздует пламя.
Кто–то хлопнул меня по плечу. Это, конечно же, старый добрый Аструк. Нас, нищих, принадлежащих к братству нищих, не так уж много в Каркассоне. И он пришел поглядеть на казнь, и он также. Я видел, что его глаза возбужденно блестят под густыми, кустистыми бровями. Он устроился на краю парапета, прямо под барбаканом. Здесь было ветрено и сыро, но это было лучшее место, с которого все видно. Каким чудом провидение привело нас первыми к этому месту, где можно было даже опереть на что–то спину? Ветер здесь был еще более ледяным, чем обычно, но зато сверху и в самом деле можно было рассмотреть все. И кипящую Од, и огромную башню Мура, которая, казалось, отступала под бешеным натиском течения. Между Муром и нами был почерневший песчаный берег, и это широкое пространство было окружено вооруженными солдатами. И посередине возвышались два черных столба, заваленные кучей хвороста и дров. Все было готово к представлению.
Я следил за битой дорогой, которая вела из ворот Од, и, оставляя справа барбакан, шла прямо к черным владениям Инквизиции: Муру с узниками и берегу для костров. И когда процессия спустилась, наконец, вниз, и прошла прямо перед нами, как мы и ожидали, я был удивлен. Удивлен, потому что узников было намного больше, чем я полагал. Я видел, как продефелировал добрый десяток доминиканцев, пронесли крест, проследовали вооруженные солдаты и даже конные рыцари. И все остальные представители власти тоже были здесь. Сам инквизитор, сенешаль, прево и коннентабль Сите, консулы города, братства Бурга, декан епископского капитула, главы цехов. И посреди доминиканцев и солдат виднелись бледные лица людей, которых тянули и толкали в спины. И я насчитал их столько, сколько пальцев на моей руке. Пятеро, их было пятеро! Я повернулся к Аструку, который всегда все знал.
