Степан Злобин - Степан Разин (Книга 1)
– Хошь атаманом стать?
– А чего ж мне не стать?! Ты не примешь к себе – и сам ватаманить учну!.. Ну-ну, ты не серчай, помиримся! – сказал Сергей, заметив, что Разин ревниво нахмурился. – Ты, Стяпан, сам почуй: мужик на тебя – как на бога, а ты от них рыло воротишь! Их там перебьют, а мы перед богом ведь станем в ответе...
– Ну, черт с тобой, убирайся! – сказал Степан. – А повесят – себе пеняй. Ждать не станем!
– Да, Стяпанка, да ты не жди! Пошто нас дожидать?! Мы и сами к тебе поспеем! – горячо уверял Сергей. – Нам бы только, не мешкав, пуститься, пока караваны с Москвы не идут!..
– Вишь ты, Кошачьи Усы, кую смуту в моих есаулах сеешь! – сказал Разин Тимошке и потянул его за ухо...
Яицкий городок кипел сборами.
Каждый день спускали в воду готовые, заново просмоленные и оснащенные суда, и тотчас в них начинали возить сушеную рыбу, пресную воду, порох, свинец, ядра, устанавливать фальконеты.
По всему городку хозяйки топили печи, пекли хлеба, резали их на малые жеребья и сажали на ночь обратно в печки – сушить сухари для походов. Мешки сухарей возами возили к стругам.
Конники готовились расставаться с конями; пешие, сухопутные люди, многие с робостью, покидали твердую землю, чтобы надолго отдаться причудам воды и ветра...
Донские, волжские, астраханские и местные яицкие рыбаки стали среди казаков в чести больше всех других. Они умели справляться с волной и ветром, иные из них не раз возвращались с моря, куда бывали занесены бурей, знали отмели, острова и глуби. Они учили разинцев разным морским наукам.
– Узел бывает «бабий» – глухой, а то растяжной – «прямой» узел, тот больше для снасти идет, – поучал рыбак, исплававший все Каспийское море, побывавший в плену и в работе у персов и ухитрившийся бежать. – Ино дело «петельный» узел – тот вяжется репейком, вот эдак... Гляди, голова, гляди... «того долюшка на море зла, кто не может связать узла!..» А то узелок захлестом, вот эдак, смотри... Ну, сам завяжи, а я теперь погляжу, как оно у тебя ныне выйдет...
Иные учили грести веслами, когда судно идет «снаветру» – на откос, и «сподветру» – в кручу волны.
В каждом струге разделяли гребцов на загребных, рядовых и крючных, учили владеть кормовым веслом, травить и вытаскивать якоря, латать паруса и накидывать свальные крючья, цепляясь в бою за края вражеских кораблей...
Атаманы решились идти в шаховы земли «за зипуном», разжиться добычей и грянуть толпою на Дон, разгонять домовитую старшину.
Все было почти готово к отплытию. Три тысячи человек сбирались в путь по морским волнам. Но на грех в последние дни в устье Яика разыгрался супротивный морской «нагон». Нагоняя в реку соленой воды до самого городка, он вздымал высокие пенные гребни и устрашал новичков.
– Постой, Тимофеич, лобач уляжется – тогда и пойдем, а может, и поветерь дунет, то славно бы плыть! – уговаривали бывалые каспийские рыболовы.
Но противняк не хотел успокоиться и дул неделю подряд.
Сергей Кривой вышел с сотнею конных к Камышину, чтобы там перейти через Волгу к мужицкому стану у Паншина-городка. Каждый из казаков Сергея взял по две стрелецкие пищали, кроме своих коротких мушкетов.
И вдруг от Сергея примчал вестовой казак. Кривой сообщал, что встретил в степи дозор воеводской рати, которая движется к Яику. Стрелецкий дозор сдался Сергею и рассказал воеводский замысел: окружить городок и с суши и от морских островов.
Не дождавшись попутного ветра, разинцы сели в струги и, на веслах покинув устье, вышли в бурные воды косматого и седого Каспийского моря...
Казацкая присуха
В первое время бабка не требовала, чтобы стрелецкая вдова ей помогала в корчемных делах, жалела ее во вдовстве. Но минуло полгода, и установленный срок печали, на бабкин взгляд, кончился. Старая корчемщица попросту приступила к Марье:
– Хоть бы вышла к гостям разочек да доброе слово сказала! Кручиной себя загубишь, и мне убыток... Я в гроб гляжу. Как одной-то во всем справляться? А гостю много ли надо! Ты чарку пригубишь, взглядом его подаришь – он и снова за чарку возьмется: и ты попользовалась винцом, и старухе доходу! Выйди, выйди к гостям-то! – не раз звала корчемщица.
Маша не шла.
– Сыч сычом, прости господи! Право, не знаю, откуда на шею колода старухе свалилась! – ворчала бабка. – Иная бы во вдовстве и сама зажила богато, и бабку на старости лет ублажила достатком. А тут – ни сана, ни мана, ни бес, ни хохуля!.. Приехал купец кизилбашских товаров куплять, деньжищ у него – хошь лопатой, хошь граблями... Вечор приходил и ныне опять приберется. Вышла бы, краля, да бровью одной повела. Он плешивый: плешивцы все блудни. Ему моргнешь – он и рупь тебе в пазушку, а чарку пригубишь, в уста поцалуешь – богата станешь!.. Что жить за чужим-то горбом!..
И стрельчиха озлилась:
– Смерть-то тебя не берет, кочерыжка... Молчи уж, пойду!
Проезжий нижегородский купец, широкий в плечах, с ярким румянцем, брызжущим из-под огненной бороды с сединкой, пришел и мигнул старухе смеющимися серыми глазами.
– Внучка во здравье ли ныне? Вечор говорила ты, что недужит, – раздался его густой голос. – Эй, внученька, – как тебя звать-то? – иди-ка да гостя приветь да винца во здравьице сладкого чарочку вдовьим делом со мной не побрезгуй, со старым.
Маша вышла. От злости она разгорелась. Вишневый румянец темнел на ее щеках. Вишневый платок покрывал покатые плечи.
– Кто сыт бедой – не напьется водой. Наливай, купец, внучке в сладость, а бабке в доход, – усмехнулась она.
– Что тебе в сладость, то мне в радость. Пей, горюха! – ласково улыбнулся купец. – И бабке давай поднесем.
– Да я ее в рот не беру! – отмахнулась бабка. – Рыбки в закуску, ай пирожка, ай пряничков, корки арбузной в меду, ай дыньки вяленой – что укажешь?
– Всего ставь, чем богата, чтоб радовалась душа и смеялась.
– Вот грешник! Да нешто душа смеется?
– Чего ж ей скорбеть?! Наши душеньки – божий дочки. Сам грешишь, и блудишь, и воруешь, и ближнего губишь – оттого и печаль тебя ест, а душа веселится. Она, как младенец, чиста и ни в чем не повинна... Пей, душенька, радуйся богу! – сказал купец, опрокинув первую чарку.
– Ай, горько вино-то! Ай, горько! Ай, горько, старуха, – забормотал он, крутя головой и зажмурясь. – Ох, батюшки, горько! Да, Машенька, подсласти-ка, голубка! Уста твои чудо как сладки: издали дух-то медовый от них!..
– Озорник! – усмехнулась вдова. – Ну, давай поцалую разок, да более не просись.
Купец вытер губы зеленой ширинкой.
– Ну как же душе моей не смеяться! Краса-то какая меня ублажила: и мед и огонь на устах! С такой бы женою жить – и вина не надо: с утра встаешь пьян и до ночи хватит. Пей, диво мое! От райской лозы златой сок в утешение людям!..
Купец забавлял Машу хитрой речью, скоморошескими ужимками. Голова ее закружилась от сладкого и пьяного питья.
– Бабка, сведи меня на постелю, – сказала она.
– Ай самой-то не встать? – усмехнулся гость. – А ты не вставай, сиди. Бабка-то вышла рассольцу арбузного от соседки принесть. Сейчас принесет – отрезвеешь. Да ты на колечко-то глянь. Лал каков – яхонт зовется. Яхонт – душа земли... искры какие в нем, ишь играт при свечах-то! Как словно смеется. Радуется персты твои украшать. Дай рученьку, не страшись, я не волк, а медведь лохматый. Человеков не ем – лишь малину... Ух, обманул! Ух, ух! Обманул! Ты и есть малина моя сладостная!..
– Бабка, сведи в постелю! – настойчиво крикнула Маша.
– Запропастилась куды-то бабка. Пошла за рассолом, да волк ее, старую, – хап! – и сожрал... Туды и дорога! – бубнил купец.
– Туды и дорога! – пьяно, с усмешкой сказала Маша. – В постелю сведи... – повторила она, не думая, с кем говорит.
– Ну, пойдем, и пойдем, и пойдем... и пойдем, коль не хочешь со мною еще посидеть. Аль не хочешь?
– Уйди. Не хочу...
– Ну, не хочешь – ин ладно, пойдем отведу, – по-отечески ласково говорил, как ребенку, гость. – Ну ложись, ну ложись, малинка моя золотая. Головушку на подушечку, выше... А косы какие! Давай еще раз поцалуй... Ну, разок, отвяжусь уж... Ох, сладость какая! Ушел бы, да нет моготы.
– Уйди! – простонала стрельчиха.
– А куды ж мне теперь уйти-то? Сама приковала!.. Как уйду?.. В косе-то запутала, дыханьем-то жарким сожгла...
– Отойди!.. – задыхаясь, крикнула Марья.
– Ох, ты сильная!.. Не борись с медведем – все равно он тебя одолеет...
«Душу вынула из меня, окаянная баба! – жаловался Никита себе самому, чувствуя, что окончательно стал изменником атаману и что больше ему уже не возвратиться ни в разинскую ватагу, ни на Дон. – Присосалась пиявицей к сердцу – впору прямо хоть в омут!.. И дернул меня нечистый с ней спутаться на острову... Да иной бы на месте моем не загинул: беда-то! Ну, стряслось – и стряслось. Баба вправо, а ты себе влево – повсядни бывает. Ушел бы назад к атаману, потосковал бы, да зажило б все, как собачий укус. Ан нет, не такое Никиткино сердце – щемит да щемит! Вот и майся тут с ней по век живота! – роптал стрелец. – Зарезать, что ли, ее?! Присушила, проклятая... Ан отсушусь! Не стану ходить – да и все! Найду себе девку какую али вдову... Был бы по-старому в Яицком городе Степан Тимофеич, ушел бы к нему, не страшась, что казнит меня за измену... Самому ведь срамно – хуже бабы казак сотворился!..»
