Михайло Старицкий - Буря
Лицо Чаплинского покрылось сначала бураковым румянцем, а вслед за тем побледнело, как полотно.
— Но, ваша ясновельможность, — заговорил он жалобно и несмело, — подобное путешествие… при моем возрасте… в такую погоду… Притом Хмельницкий… Пан гетман знает, что Хмельницкий более всех зол на меня…
— Поэтому я и выбрал пана. Надеюсь, что ему будет более всех приятно поймать хлопа и укоротить ему и руки, и язык!
— О, всеконечно! — вскрикнул шумно Чаплинский. — Но как останется без меня староство… в такое тревожное время?.. Не лучше ль…
— Как ваш прямой начальник, я повелеваю вам немедленно исполнить приказ пана гетмана! — вспыхнул Конецпольский.
— Слушаю и с величайшею радостью готовлюсь исполнить панское повеление, — попробовал было отделаться еще раз Чаплинский, — но я просил бы вельможное панство обратить внимание на следующее обстоятельство: весь гнев Хмельницкого возгорелся из–за моей жены. Если в мое отсутствие мятежная шайка ворвется в город, несчастная женщина…
— Это еще что за наглость? — даже побагровел Потоцкий. — Тут дело идет о государственной опасности, а мы будем беречь украденную красавицу?
— Простите, я, конечно… Но жена всякому человеку…
— Да пан, видно, просто боится этого хлопа? — прервал его презрительно гетман.
— О, брунь боже! — вспыхнул Чаплинский. — Он бегает от меня, как мышь от кота.
И, поклонившись всем присутствующим, Чаплинский произнес с важностью:
— Все будет так, как желает вельможное панство.
Уже подстароста отъехал версты три от Бужина, а бессильное бешенство все еще не оставляло его.
«Ехать на Сечь в самую пасть к этому разъяренному зверю, благодарю за милость, вельможные паны! — бормотал он про себя, тяжело отдуваясь. — Да я бы позволил наплевать себе в рожу самой последней жидовке, если бы пожелал стать похожим на бабочку, летящую в огонь! Сто тысяч чертей вам в глотку! Если вы не жалеете меня, то и мне нечего беспокоиться о вас, хотя бы вас всех на одной осине Хмель перевешал! В Сечь — и пятьсот жолнеров! Гм… недурно! Да их там, этих бешеных разбойников, припадет по сто на душу! Пусть едут себе дураки, охотники до геройских побед, а мне мое собственное сало дороже всех лавровых венков! — горячился он все больше. — И это все за усердную службу? Только не так я глуп, чтобы удалось вам меня на аркане гонять! Только вспомнить тот взгляд, каким он меня провожал в сейме… бр… даже сейчас мороз по спине идет, вздрогнул Чаплинский и чуть не вскрикнул громко, услышав за собой какой–то страшный шум. — Два дня на сборы, ну, через два дня я буду уже далеко!»
Однако шум, испугавший пана подстаросту, не прекратился.
— Что там? — спросил Чаплинский кучера, замирая на месте.
— Три всадника гонятся за нами.
— Гони, гони, что есть духу! — побледнел, как полотно, Чаплинский.
Лошади подхватили, и сани понеслись стремглав по снежной равнине. От быстрой езды Чаплинского толкало и бросало из стороны в сторону, но он ничего не чувствовал, ухватившись за стенки саней; он только кричал обезумевшим голосом: «Гони! Гони! Гони!»
Между тем лошади, промчавшись таким бешеным карьером версты три, начали видимо ослабевать, а шум и крик сзади все продолжались; очевидно, всадники не отставали от них.
— Пане подстароста, — обернулся кучер, — вон машет руками, чтобы мы остановились…
— Гони, гони! Не обманет, ирод! — прохрипел Чаплинский, выпячивая от страха свои выпуклые глаза.
Лошади помчались снова… Однако теперь уже и подстароста видел, что такая бешеная скачка не может долго продолжаться. Они часто спотыкались и тяжело храпели, а крики всадника становились все явственнее и громче. Очевидно, расстояние уменьшалось.
— Pater noster! — забормотал подстароста белеющими губами. — Засада, засада! Это он дает знать своей шайке; что–то они теперь со мной сделают?.. Sanctus… sanctum… san… san… — но пан подстароста никак уже не мог вспомнить дальше слова молитвы. Казалось, все знания вылетели у него в одно мгновенье из головы, одно только стояло ясно: Хмельницкий — и смерть!..
Вдруг громкий возглас: «Тесть, тесть!» — долетел до его слуха. Чаплинский вздрогнул и прислушался.
— Тесть, тесть, остановись! — кричал охрипший, задыхающийся голос.
«Не обманывает ли дьявол?» — подумал про себя Чаплинский и нерешительно обернулся назад. Не в далеком расстоянии мчался за ним во весь карьер Комаровский в сопровождении двух слуг.
— Фу–ты, чтоб тебе попасть в самое пекло, — выругался сердито Чаплинский, облегченно вздыхая, — вырвался еще этот бык на мою голову! Что теперь делать с ним?
Лошади остановились. Комаровский подскакал к саням.
— Очумел ты, что ли, тесть? — заговорил он с трудом, задыхаясь от быстрой езды. — Кричу им, машу руками, а они еще скорей летят, сломя голову, словно за ними татарский загон по пятам спешит.
— Ни от кого мы не бежали, а тороплюсь я в Чигирин, — заметил степенно Чаплинский. — Ты слышал, верно, какой отдал мне гетман приказ?
— Затем я и догонял тебя! Возьми меня с собою… там уже удастся накрыть его.«Фу–ты, дьявольщина, час от часу не легче, — вскрикнул про себя Чаплинский, — вдобавок ко всему придется еще прятаться от этого бешеного быка!»
— Хорошо, — произнес он вслух, — собери только побольше своих челядинцев, дела будет много…
— Когда выступаешь?
— Завтра к вечеру.
— Я буду в этой поре в Чигирине.
Путники распрощались и поехали по противоположным направлениям.
— Что? Что случилось? — спросила с театральной тревогой и изумлением Марылька, когда растерянный и взбудораженный пан староста ввалился в свою светлицу.
— А то, моя богиня, что нам надо сейчас же паковаться и завтра чуть свет выезжать из Чигирина.
— Зачем? Куда? Почему?
— Зачем? Затем, чтоб избавиться от приезда Хмеля, — грузно опустился на стул Чаплинский. — Куда? Куда возможно подальше от этого места, и, наконец, потому, что при встрече с нами пан Хмель непременно пожелает содрать и с меня, и с вас, моя пышная крулево, кожу себе на сапоги!
— Хотя слова пана и грубы, как свиная щетина, — вспыхнула Марылька, — но все же я не вижу из них, в чем дело.
— В том дело, моя пани, что Хмель бежал!
— Бежал?! — вскрикнула с плохо скрытою радостью Марылька и отступила.
— Да, бежал, а вместе с ним и все его сообщники; и эти проклятые привилеи, которые еще наделают нам бед!
Марылька молчала. Она стояла перед Чаплинским с каким- то странным, загадочным выражением лица; не то гордая, не то торжествующая улыбка приподымала углы ее тонко очерченного рта. Казалось, страшное известие доставляло ей какую–то непонятную радость.
— Его, этого разбойника, хотели было казнить, — я писал тебе, — а вот… вдруг… Гетман и староста, все войско в тревоге, — продолжал Чаплинский.
— Разве он так страшен? — произнесла медленно Марылька.
— Хам, хлоп! — пожал надменно плечами Чаплинский. — Конечно, он попадет не сегодня–завтра к нам на кол; за ним уже послали погоню. Но здесь он пользуется большею силой, чем любой король в своей земле. Все это быдло предано ему; по одному его слову встанут все!
Слабый, подавленный вздох вырвался из груди Марыльки, и все лицо ее покрылось вдруг горячим румянцем.
— Но разве так они опасны? — поспешила она спросить.
— Конечно, нет! Сволочь, которую нужно разогнать плетьми! Но так как ими кишит вся округа, то, клянусь всеми чертями, я не ищу с ними встречи и предпочитаю уйти из этой бойни, чтоб они не сделали бигоса из моих потрохов!
— Пан труслив, как баба! — произнесла презрительно Марылька, бросая на Чаплинского гадливый взгляд.
Чаплинский побагровел.
— Заботливость о моей королеве пани принимает за трусость. Хорошо! Но если бы я был трусом, я бежал бы сам, а не вез с собой и пани, из–за которой и загорелся сыр–бор.
— Пан думает, что Хмельницкий поднял все восстание из–за меня? — спросила каким–то странным голосом Марылька.
— А то ж из–за кого же? Быть может, из–за этих хлопов? Го–го! Сидел же он до сих пор, как гриб, и не помышлял о мятежах, а как только пани покинула его, так вся кровь и закипела в этом диком волке. О, теперь я знаю, он готов обратить в руину всю Польшу, погубить сотни, тысячи людей, лишь бы добиться своего и силой взять пани назад!
Марылька молчала. Высокая грудь ее подымалась часто и порывисто; прелестная головка была гордо закинута назад; глаза горели каким–то странным светом; жаркий румянец вспыхивал на щеках.
— Из–за меня… всю Польшу, — повторила она медленно, словно упиваясь едким блаженством этих слов.
— То–то ж и дело! — продолжал Чаплинский, не замечая ее состояния. — Что бы мне было, если бы меня и поймал Хмельницкий? Я не изменял ему. Я только взял пани с ее собственной воли, о чем досконально известно и ему… Впрочем, — окинул он Марыльку насмешливым взглядом, — если пани думает, что этот седой кавалер в бычачьей шкуре встретит ее и теперь любезно, то…
