Дмитрий Петровский - Повесть о полках Богунском и Таращанском
— Стыдно вам, нежинцы! У вас за плечами подвиги тысяча девятьсот восемнадцатого года! Вы ведь знаете свою вину. Но сознаете ли вы всю подлость и позор того, что вами совершено и в чем заключалось ваше предательство? Понимаете ли вы, за что я вас разоружаю?
— Сознаем!.. Понимаем!.. Знаем!..
— Однако ж я думаю, что не может того быть, чтобы три тысячи бойцов, прошедших вместе с нашими полками доблестный путь победы от нейтральной зоны через всю Украину, чтобы все вы оказались трусами, подлецами и изменниками родины и свободы. Я знаю, что среди вас спрятались провокаторы: кулачье, петлюровская агентура, сволочь. Выбросьте немедленно вон из ваших рядов всех тех, кто внушал вам мысль оставить боевой участок и кто провоцирует сейчас. Выбросьте гадов из своих рядов!
— Выбрасывай гадов! Или мы не нежинцы? Довольно того позора! Вот они!
Вытолкнутые из рядов, стояли семеро подлецов с обезображенными смертельным страхом лицами, с трясущимися, подгибающимися коленками.
— Они? Ошибки нет? Все здесь? — спросил Щорс.
— Они! Все! — в один голос отвечали нежинцы.
— Расстрелять! — приказал Щорс.
ОТРАВЛЕНИЕ
Еще перед проскуровским сражением батько понимал (в особенности с момента ареста и расстрела «инспекции»), что над армией (и над ним самим) нависла угроза. Он чувствовал это так, как человек, идущий ночью после дождя по темным улицам, чувствует необходимость ступать осторожно, потому что всюду можно наткнуться на лужу или грязную колдобину. И, всегда носивший ранее в себе чувство победителя и непобедимого человека, который не только с презрением и бесстрашием смотрел в лицо опасности и смерти, но рассмеялся бы самой мысли об опасности, если бы она пришла ему в голову (хоть он и видел ежедневно кругом опасность и смерть), теперь он не мог отвязаться от мысли, особенно оставаясь наедине, что эта угроза постоянна, как неизбежность попасть в лужу ночью после дождя, и что кругом него как бы мокро.
«М о к р о…» — как-то пришло это определение своего состояния ему в голову. И он не доискивался даже, путем каких рассуждений или ассоциации пришло к нему это определяющее состояние окружающего слово, он принял его как определение собственного ощущения.
Батько стал осторожен и недоверчив. Он ворчал и бранил Филю больше, чем когда-нибудь прежде. Прежняя воркотня батька была ласковой и добродушной; и даже когда применял батько плеть в гневе, и тогда это его живое добродушие не покидало его и залечивало боль у тех, кому от него попадало. Сейчас, в этом состоянии, батько не мог уже применять даже плети, и она висела по привычке на его руке, как издохшая. И воркотня батька теперешняя расценивалась Филей (отлично различавшим настроение батька — нынешнее от прежнего) как зло. И происхождение этого «зла» приписывал Филя Гандзе, забравшей в свои руки все батькино «хозяйство», то есть взявшей на себя прежние функции Фили. Филя смотрел теперь только за конями, амуницией или за трофеями. При передаче их коменданту Филя вел сам своеобразную их регистрацию и все, «окромя барахла», оружие и амуницию, оставлял при штабе, то есть при батьковой квартире, для того чтобы он распоряжался им сам — но не без участия Филиных советов.
Филя относился к Гандзе — из ревности — весьма подозрительно и постоянно нюхал и пробовал «страву» батька, то есть обед, который она сама готовила, и вообще всюду совал свой нос, вступая с нею по всякому поводу в пререкания, но не смея все же ругать ее в лицо, так как было очевидно, что батько не даст ее в обиду.
«Зло» батька, по мнению Фили, шло от «нее».
«И где же ты на мою голову, распроклятущая, попалась?.. — ругал он ее, декламируя свои сетования с лирическим подвыванием, как это делают всегда люди, чувствующие свое бессилие или неправоту и желающие придать больше убедительности своим словам. — С каково самасшествия пришлася та урода до батькиного сердца, ни при чем она тут!»
— Да ты не жалкуй, Филя, — говорил ему рассудительный боец, слыша его жалобы. — Во-первых, как был батько, так он и есть батько — командир нашей бригады и красный командир. Во-вторых, какое значение имеет баба при боевом положении? Еще при доме — ну, она может там под себя забрать человека, как говорится, по редкости. Вот, скажем, если бы ты, Филя, женился, то тебя баба под себя возьмет, бо, как видно, не имеешь ты, холера, характеру. И што ты на батька серчаешь без понятия, когда он и в горести своей смог пожалеть человека. И не наводи ты ни на кого журьбу свою чумную, бо плетей получишь, бо мы, бойцы-таращанцы, знаем своего батька и душу его разважаем, а ты со своей несознательностью на батька тою журьбою капаешь…
И Филя уходил, уводя под уздцы коней — Буцефала, Орла и Фонтана, — от водоносу которого обыкновенно и жаловался он, пристыженный доводами бойцов, но ни капли меж тем не успокоившись. Своеобразную ответственность за жизнь и за состояние батька он нес в своей душе — и тем глубже чувствовал это, чем меньше вызывал он сочувствие своими жалобами у бойцов.
— Верно-то, верно, что нельзя подрывать авторитет батька, но факт, что он изменился, даже похудел и осунулся. А должон быть при полной форме.
И Филя шел в кухню и пробовал батькину «стражу», изготовленную Гандзей, всякий раз думая: «Лучше я сдохну, чем она батька отравит…»
А батько между тем успокаивал и развлекал веселый, живой нрав Гандзи, которая всей душой хотела помогать своим освободителям и относилась к командиру, как к отцу. Мрачнел же и хмурился батько оттого, что он чувствовал какой-то разнобой в командовании.
Он, естественно, еще преувеличивал это в результате, тех нескольких нанесенных ему травм, которые раскрывали картину неблагополучия в штабе командования, куда пролезали прямые враги, вроде расстрелянного «инспектора», привезшего с собой яд.
Предательство Нежинского полка… В результате этого и еще чего-то неизвестного — провал генерального сражения под Проскуровом… Предательство галичан и подпольного ревкома в Галичине, о котором батько недавно дознался от приехавшего к нему с поручением от Щорса Грицька Душки… Падение Советской республики в Венгрии, подготовленное, вероятно, таким же предательством…
Нельзя не допустить — по одновременности или близости всех этих сплетенных между собой ударов, — что во всей этой «чертовщине» нет единой системы врага, единой системы его борьбы, единого, направленного на подрыв успехов Красной Армии маневра.
Вот отчего мрачнел и хмурился Боженко. И батько садился за карту с лупою в руке, и зарождался у него свой стратегический план, которым он пи с кем пока не делился. Только в одном разговоре с Калининым батько не вытерпел и сказал:
— Чував[61] я, що Микола Александрович розробляе план генерального сражения. — И помолчал, косясь на Калинина: что тот ему скажет.
Калинин понял, что этой паузой батько задает ему вопрос — каково его мнение?
Калинин, окончивший когда-то военное кавалерийское училище, имел и опыт двух войн, которые провел он, не вынимая ноги из стремени. Причем опыт последних шести месяцев в походе революционной армии развил в нем его способности, требуя постоянной инициативы и находчивости и к тому же полной ответственности за свои действия.
Батько говорил:
— Треба взять Новоград-Волынськ. Артиллерию, огнеприпасы имеем в достаче. Патронов для винтовок куцо, мало. Саблею работай, Калинин, и штыком долбайся, ну щоб я завтра был в Новоград-Волынском! Мне сегодня нездоровится, катай сам!
Это «мне сегодня нездоровится» было частым — из хитрости! — присловьем батька, потому что все равно он был в бою всегда, при любых обстоятельствах, хоть его ноги постоянно мучил ревматизм и постоянно болели почки — «поясницу ломило», по выражению батька, приписывавшего и эту боль тоже ревматизму и лечившего ее тем же соленым растиранием.
«Мне нездоровится» означало, что батько поручает операцию Калинину и желает посмотреть на то, как разрешит он сам боевую задачу.
Батько ценил своих бойцов-командиров и зорко приглядывался к их способностям, всячески выдвигая и поощряя их.
Хоть он и не думал никогда вплотную об опасности для своей жизни в боях, однако ж старался создать в своих командирах надежных заместителей себе. И, конечно, прежде всего видел он своих заместителей в полковых командирах (прежних батальонных еще с нейтральной зоны) — в Калинине и в Кабуле.
Кабулу, талантливого, веселого, отважного до лихости, батько любил, как сына. Он ревностно и ревниво следил за всяким его движением, за всяким его поступком. Даже за его обмундированием и конем.
Когда конь Кабулы захромал, обрезав ногу, батько тотчас же потребовал, чтобы коня предоставили Филе и доктору на досмотр и лечение, отдал командиру своего Буцефала, а сам пересел на любимого дончака Орла, которого берег. Когда Кабула явился как-то в красном бархатном галифе, сшитом из портьер графов Потоцких, батько тотчас же велел ему скинуть эту «барахлятину», не подходящую для командира, и выдал из своего запаса (Филин «золотой запас» для личных подарков от папаши бойцам) отрез прекраснейшего синего гусарского сукна.
