Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
– Эх, Сергей Яковлевич, – ответил Петя, – да мне же на всех вас не напастись денег. То вы, то Додушка…
– Я же отдам! – сказал Мышецкий и покраснел: именно такую фразу он слышал однажды от графа Подгоричани (еще там, на Сиверской, перед отъездом в губернию).
Он выпил еще рюмочку водки и внятно рассказал Пете, на что ему нужны эти деньги.
– Я не хочу зависеть от этой женщины, – проговорил он, – поймите меня, Петя…
– А красивая женщина? – спросил шурин.
– Очень, Петя. Очень красивая.
И снова скрипела лестница, глухие голоса доносились откуда-то. Петя растолковал, что здесь живет один слесарь из железнодорожного депо.
– Хотите послушать? – И он поманил князя пальцем.
Мышецкий приник ухом к отодвинутой вьюшке. До удивления знакомый голос говорил:
– Ситуация в России сейчас такова, что не только мы, большевики, но даже сатрапы царизма видят всю шаткость самодержавия. Что делать?.. Создание партии, нашей партии, – вот задача, которую и ставит перед нами Ульянов-Ленин… И пусть буржуазия еще рукоплещет эсерам, этим апологетам сильной личности. Наша цель – сильная партия, выкованная молотом исторической необходимости… Пролетариат! Такие же люди, вроде Кобзева, это лишь отпрыски народовольчества, вечная ему память!..
– И много их там? – спросил Мышецкий.
– Человек двадцать будет. По четвергам собираются.
– Вы, Петя, никому не говорите об этом, – попросил Сергей Яковлевич, кладя на плечо шурина руку.
– Быть вам вдовцом, – ответил Петя. – Рука тяжелая.
На лестнице Мышецкий нос к носу столкнулся с Борися-ком. Санитарный инспектор даже изменился в лице.
– Ничего, – сказал ему Мышецкий, – мы же с вами старые заговорщики…
И они разошлись в разные стороны.
Конкордия Ивановна была немало удивлена, когда Сергей Яковлевич передал ей чек от Попова за половину треповского леса. Это не входило в ее планы, и она решила ускорить события.
Ужин на две персоны, при свечах и при наличии глубокого декольте, не дал никаких результатов. Монахтина была глубоко оскорблена. Все-таки она – женщина, и не последняя в губернии, пора бы уже обратить на нее внимание…
Правда, в городе ползли кое-какие слушки о том, что-де молодой губернатор пользуется услугами здоровенной коровы-кормилицы в своем доме. Но Конкордия Ивановна не верила в это – жеманный облик остроносой княгини занимал ее воображение. Под утро, проведя ночь в раздумьях, Монахтина решилась.
На пороге ее дома снова появился Паскаль.
– Ну, милый друг, – сказала женщина, – пора уже вам становиться порядочным человеком. Я предлагаю вам честный способ заключения мировой с нашим князем…
Осип Донатович сразу взмок.
– Конкордия Ивановна, – ответил он, нахохлившись, – князя вы проведете, это я знаю. Но зачем вы и меня в яму толкаете?
– Ты просто глуп. Не спорь!
Паскаль призадумался – в чем же соль? И понял.
– Но лес-то, – напомнил он, – стоит очень дорого. Тысяч около ста потянет…
– Наконец-то, тугодум ты!
– А Мышецкий не даст его вырубить, – досказал Осип Донатович. – Зачем он нужен, такой лес, который… продать нельзя?
– Ты его рубить и не будешь. Кесарю – кесарево.
– А вам, значит, богово?
– Постой… Что там поделывает моя дорогая княгиня?
Осип Донатович состроил на пальцах «козу», которой пугают малолетних детей.
– Рожки, – хихикнул он. – Вот такие малюсенькие рожки… Геннадий Лукич стал при княгине своим человеком!
– Не болтай, – пресекла его Монахтина. – Лучше скажи: как Аниса Готлибовна – оплатила свои счета в Гостином?..
– А кто осмелится напомнить о них вице-губернаторше?
– Верно, что побоятся… Ужасное легкомыслие! О чем она думает, голубушка? Жаль князя…
– Что же далее? – навострился Паскаль.
– Очень мне жаль князя, – продолжала Монахтина отвлеченно. – Предупреди наших аршинников, чтобы не вздумали соваться к нему с этими счетами… Он и без того занят!
– А неплохо бы, – намекнул Паскаль мстительно.
– Дурак! Сергей Яковлевич отныне мой компаньон. И он хороший человек. Надобно поберечь его. А потому передай в лавки, чтобы все счета свалили прямо на княгиню… Хорошо бы – в один день, все сразу, чтобы не мучилась!
Накануне этого разговора, в сумбурный четверг, в доме Мышецких произошло одно событие. Был уже поздний час, и Алиса Готлибовна собиралась ложиться в постель, когда в комнате мужа что-то упало со стеклянным звоном. Подобрав края длинной рубашки, княгиня поднялась наверх.
Сергей Яковлевич, полураздетый, стоял перед столом и окровавленной рукой смахивал с его поверхности разлитое вино. Осколки бутыли хрустели под ногами.
– Алиса, – сказал он, – не надо убирать… Пусть все будет так! Завтра придет Огурцов… мой верный друг!
Только сейчас Алиса Готлибовна поняла, что видит перед собой пьяного человека. Разбитое стекло убрали, и Огурцов, конечно, никогда не пришел…
В эту ночь одно из кочевых киргизских племен разбило кибитки в глухом урочище возле степного колодца. Рабочие, ведущие насыпь на сто двадцатой версте, видели огни костров, слышали ржанье кобылиц.
…Еще никто не знал, куда направит свой путь это племя и где лежит дорога их предков.
8Нет ключа разгадать таинственный лабиринт кочевых дорог. Неверно думают многие, что племена движутся в степи, отыскивая лишь лучшие пастбища. Нет! Разбито кочевье на сочных травах, но вдруг – собраны кибитки, и племя переходит на пустынные солончаки, где нет ни травы, ни колодцев; извечный путь – голос предков.
– И еще: у каждого рода своя тропа. Если при Тамерлане шел мой пращур вот этой дорогой, то и должен пройти только по ней, напьюсь воды из того же родника, что и он когда-то, и мои внуки и правнуки именно здесь расставят свои кибитки.
И еще: по степным законам можно пересечь тропу, можно идти следом за мной, но не троньте моих кочевий – в кровь окрасятся травы, наполнится небо пением стрел.
Так было при Тамерлане – так будет и сейчас. Племя не знает другого пути, кроме пути своих предков…
Сергею Яковлевичу успели доложить, что племя видели последний раз на сто двадцатой версте от Уренска: прогнав перед собой отары овец, племя киргизов перевалило через свежую насыпь, после чего – под ударами тысяч ног – осел зыбучий песок и провисли рельсы.
Выросли кибитки в редкой березовой куртине, затрещали костры. Недалеко осталось и до летних урочищ на берегах Байкуля – два хороших всего перехода, но пути орды загадочны и подвластны только многовековой традиции рода.
И никто в губернии не принял сообщения о перекочевке киргизов всерьез: на то и степь, чтобы шатались по ней кочевники, – пусть бродят, не до них сейчас!..
Вчера Сущев-Ракуса (через рабочих, искренне преданных его Уренскому союзу взаимопомощи) начал гасить забастовку. Кое-где еще вспыхивали отдельные искры, но тут же налетел Дремлюга и затаптывал их своими сапожищами. Забастовка пошла на убыль сразу же после «проповеди» Мелхисидека в Уренском соборе.
Владельцы бастующих предприятий вынуждены были дать рабочим по три копейки надбавки, на которых так горячо настаивал «социалист» Виктор Штромберг, отставной лейтенант флота его императорского величества.
Губернский жандарм с вечера предупредил Мышецкого:
– Сергей Яковлевич, можете телеграфировать в министерство от имени Влахопулова, что спокойствие губернии надолго обеспечено.
– Я дам ленту в Петербург, но вдруг появятся рецидивы забастовки? Не подведем ли мы тогда его превосходительство?
– Рецидивов быть не может, – ответил жандарм. – Вы управляете территорией губернии, а мастеровые губернии в моих руках. Мой союз взаимопомощи – это вам, князь, не паршивые тред-юнионы, где больше болтают, нежели делают…
Мышецкий такую телеграмму отправил. За тысячи верст от Уренска ее прочел, между прочих дел, невзрачный полковник. Он взял перо и черкнул в уголке бланка: «Блгдр…» (вроде этого). Старательный чиновник-регистратор при Государственной канцелярии обмакнул кисточку в прозрачную мастику и с трепетом покрывал это «Блгдр…» крепким лаком. Потом бумажка попала на стол к секретарю, который каллиграфически вывел: «На сем документе рукою его величества начертано слово благодарности». Телеграфный бланк перестал быть просто бумажкой – он становился документом государственной важности, и его со всеми приличествующими почестями отослали в архив…
В этот день Сергей Яковлевич отправился на службу пешком. У церкви остановился, чтобы послушать слепых певцов.
А и помяни-то, господи,
А и помяни-то родителей,
А и матушек крестных,
А и бабушек пупорезных,
А и на войне убиенных,
А и на водах потопленных…
Дал каждому по пятачку – пошел дальше. Обратил внимание встречных городовых на пьяных. Что-то уж слишком стал пить народ! Поклонился одной даме и потом долго не мог вспомнить – кто такая? На площади перед трактиром дрались два парня. Мышецкий крикнул на них, и парни разбежались.
