Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
Но больше всех радовался Влахопулов, даже всплакнул:
– Голубчики, век не забуду! Ну удружили…
Сергей Яковлевич снова повидался с Монахтиной.
– Конкордия Ивановна, – заметил он, – надеюсь, мы будем добрыми соседями и продавать лес не станем?
Короткое раздумье на лице женщины, и решительный ответ:
– Что вы, князь! Лес нам еще пригодится…
На тесном перекрестке Пушкинской и Темниковской улиц сцепились колесами две коляски – Мышецкого и генерала Панафидина. Генерал-«сморчок», щурясь желтым лицом, мимоходом крикнул:
– Слушайте, князь, что за сокровище вы мне подсунули?
– А что, ваше превосходительство?
– Да он же – граф… Вы знали об этом?
– Знал, – ответил Мышецкий.
На этот раз граф Подгоричани только подпалил Уренск с одного конца. Придет время – и он взорвет его!
7Было воскресенье, и с утра в доме появилась Додо – хорошо выспавшаяся, чистенькая и какая-то просветленная. Часто подходила к брату и любовно разглаживала ему волосы на висках.
Совсем неожиданно прозвучал ее вопрос:
– Как ты думаешь, Сергей, кого назначат вместо Плеве?
– Говорят – Штюрмера, того, что разогнал тверское земство… Но пока что там выжидают.
– Выжидают… чего?
– Догадайся: чем закончится дело под Ляояном. Ежели Куропаткин снова отпустит, то Штюрмеру министром не бывать. Он одного поля ягода с покойным Вячеславом Константиновичем. А тут, если последует поражение, необходим человек иных взглядов, иных методов. Помягче. Без ежовых рукавиц, а в лайковых перчатках…
Сестра раскурила папиросу и сощурилась – то ли от дыма, то ли просто так – от женской хитрости:
– Скажи, Сергей, только честно скажи…
– Ну?
– А что предпочитаешь ты – рукавицы или перчатки?
– Видишь ли, моя дорогая, я предпочитаю просто чистые руки… Чистые! – подчеркнул он, вставая…
Вот уж не думал Мышецкий, что первую политическую речь он услышит в Уренском соборе – от самого архиепископа Мелхисидека. С первых же слов владыки Сергей Яковлевич понял, что жандарм, несомненно, устроил встречу Штромбергу с бесноватым старцем, который давно уже обратил свой амвон в трибуну для обсуждения различных сплетен.
Некоторые выражения проповеди были явно заимствованы из речей зубатовского «социалиста». Только говорил владыка проще: про амебу уже ни слова, ее заменила лягушка, которой – по утверждению Мелхисидека – оторви одну лапу, другая вырастет.
– Доколе же терпеть-то станем? – выкрикнул владыка звеняще и коршуном налетел на владельцев бастующих предприятий.
– Вон, нечестивцы! – закончил он свой разгром. – По примеру ветхозаветному изгоним из нашего храма ликующих от покупающа и продающа! Изыдите…
Толпа расступилась, и все эти затюканные со всех сторон, сбитые с толку господа Будищевы, Троицыны и Веденяпины были изгнаны из церкви, к великому удовольствию православных. Сергей Яковлевич досмотрел эту комедию до конца и понял, что дальше идти некуда, круг замкнулся: «социалист» Штромберг – жандарм Сущев-Ракуса – архиепископ Мелхисидек.
На паперти собора Мышецкий встретился с Атрыганьевым, оделяющим нищих. Предводитель сильно сдал за последнее время, выглядел невесело.
– Не нужна ли вам моя помощь, князь? – предложил он.
– Благодарю. Не нуждаетесь ли в моей?
Атрыганьев посмотрел на вице-губернатора как-то бестолково; взгляд его в этот момент напоминал взгляд Огурцова под вечер.
– Заходите в цирк, – неожиданно предложил он. – Сесьете неплохо вдет. Акробатки родили на днях, и вид вполне презентабельный! Фигуры и все такое…
«И всюду эта пошлость. От нее никуда не укрыться. Стоит человек – предводитель дворянства, и несет чепуху: „Фигуры и все такое…“ Да что вы, спятили, господа? Земля ведь дрожит под ногами. Разве можно забыть Свищево поле? Или вы, пардон, там и не были? Ну, так я помню. До сих пор бродят по свалкам дети с губами, измазанными землей…»
Сергей Яковлевич зябко вздрогнул, приподнял цилиндр.
– Извините, Борис Николаевич, мне уже подали лошадей, – торопливо раскланялся он с предводителем дворянства и черной сотни…
Дома открыла ему двери Сана, чем-то недовольная, и он дружески тронул ее за подбородок.
– Ну же! – сказал он кормилице. – Что ты злая?
– А я вот удивляюсь, с чего это вы такой добрый…
Из верхнего зала доносились звуки рояля, и чей-то молодой голос старательно пел.
Полно прясть, о сага mia,
Отложи веретено,
В Сан-Луиджи прозвонило
«Ave Maria» давно…
– Кажется, у нас господин Иконников? – спросил он и вдруг подумал: «Если у них роман, то какой же он банальный… Перед кем они притворяются?»
Сергей Яковлевич решил не мешать им и прошествовал прямо к себе. Однако из-за дверей убежища близнецов фон Гувениусов послышался голос Павлуши:
– Он кровавый русский, и его жена публичная женщина!
Толкнул двери:
– Ты это о ком так?
– О вас, – смутился Павел Иванович.
Только сейчас князь заметил, что в прокуренной комнате полно каких-то вертких молодых людей неопределенного чина и свойства. Все они кланялись, и пришлось объяснить:
– Извините, господа. Павлуша плохо говорит по-русски, но он хотел сказать, что я чистокровный русский, а моя супруга светская женщина…
Потом он намекнул гостям, что сегодня хорошая погода и лучше им побыть на улице. А затем – раз, два – влепил каждому близнецу по хорошей оплеухе со звучанием.
– Сукины дети, – сказал он. – Я уже света белого не взвидел, а вы… Мало того, что без сигар меня оставили, так еще и… Дай сюда, мерзавец!
Вырвал изо рта «саранчового» фон Гувениуса сигару, и тот горько расплакался. Захныкал и второй фон Гувениус – тот, что пока не был устроен на службу.
– За что вы нас так не любите? Что мы вам плохого сделали? Мы свои курим сигары…
Верно: он курил фасон «Лилипутанос» (по семнадцать рублей коробка), а держал сейчас в руке «Регалия Британика» (по тридцать четыре рубля).
– Извини, брат! – И князь вложил сигару обратно в мокрый рот «саранчового» фон Гувениуса…
Однако это несоответствие навело его на некоторые размышления. Горестно, но – так: обновились близнецы, зарумянились, как яблочки, повернутые к солнышку.
– С каких это доходов разнесло вас, милейшие? Ясно только одно, что с сего дня я вам отказываю в своем столе. Кормитесь сами…
Прошел к себе. Не спеша переоделся, листанул календарь. Завтра – четверг. Манжеты натерли ему руки, и он сбросил их. Еще издали снова услышал – два голоса переплетались вместе:
Не для меня, в саду растя,
Распустит роза цвет душистый.
Погибнет труд мой безызвестный.
Не для меня, не для меня…
Мышецкий вышел в гостиную.
– День добрый, Геннадий Лукич, – приветствовал он гостя. – Я благодарен вам, что вы не даете скучать Алисе Готлибовне. Ей, бедняжке, конечно, невесело здесь…
Затея с изданием сборника «Пустошь» недавно лопнула. Цензура придралась к подзаголовку «В помощь голодающим Уренской губернии», а без этого титула издание теряло свой смысл.
Иконников, вернув князю его статью о винной монополии в России, позволил себе осторожно заметить:
– Я не удержался, чтобы не прочесть вашу статью. Простите, князь, но я не советую вам печатать ее… Вы знаете, что даже Чичерину цензура не пропустила его ссылки на слова князя Владимира «Руси веселие есть питие!».
– И не надо! – Хотел рвануть рукопись, но вспомнил, что она принадлежит ему и Кобзеву поровну, – отложил.
Пили чай. Рассуждали о забастовке. И было все как-то скучно и глупо в этот день. Только один был момент – очень острый, кольнувший сердце. Сергей Яковлевич заметил, что жена неожиданно похорошела: наполнилась грудь, округлились бедра, смех ее сделался сочным и волнующим. И он вспомнил, каким заморышем досталась она ему вначале.
– Ты разве уходишь? – спросила его Алиса.
– Да, моя прелесть. Геннадий Лукич (Иконников почтительно вскочил), надеюсь, вы и впредь не будете забывать нас…
Он нагрянул к Пете. В комнатах Попова было ни встать, ни сесть: повсюду листы гравюр и офортов, Петя что-то клеил, вносил в каталог, очень боялся, чтобы шурин ничего не испортил.
– Ладно, ладно, – утешил его Мышецкий. – Я же не варвар и все понимаю… Занимайся, Петя, а я постою…
Он остался посреди комнаты, обозревая благородные оттиски.
– Ах, какое чудо! – восклицал время от времени Петя. – Пью красоту, трепещу, благоговею, повергаюсь во прах перед гениями прошлого!
– Петя, – сказал Мышецкий, приглаживая висок, – не найдется ли у тебя чего-нибудь выпить?
Он выпил две рюмки водки и попросил денег. Под чьими-то шагами тоскливо скрипела за стеной лестница.
– Эх, Сергей Яковлевич, – ответил Петя, – да мне же на всех вас не напастись денег. То вы, то Додушка…
– Я же отдам! – сказал Мышецкий и покраснел: именно такую фразу он слышал однажды от графа Подгоричани (еще там, на Сиверской, перед отъездом в губернию).
