Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
– Хорошо, – сразу понял его генерал-«сморчок». – Я как раз готовлю эшелон запасных… Надеюсь, его можно отправить солдатом?
– Большего он и недостоин, – ответил Сергей Яковлевич. – Очень жаль честных людей, но этому негодяю, поверьте мне, только и место в могиле.
– Обещаю вам, князь, – закрепил разговор Панафидин…
Кобзев пришел к Мышецкому с сообщением, что сегодня ночью жандармы провели у него обыск, и снова попросил уволить его от причастия к делам губернии.
– Просто я не желаю, князь, приносить вам дальнейшие огорчения. Вы и так были достаточно добры ко мне…
Сергей Яковлевич вздохнул и спросил о другом:
– Что Борисяк?
– Борисяк склоняется к большевизму…
– И вы его осуждаете за это? – спросил Мышецкий.
– Да.
– А вот я осуждаю вас обоих. Где же правда?
Кобзев кашлянул, оглядел стены:
– Я всегда был откровенен с вами…
– И я, – ответил Мышецкий.
– Видите ли, – заговорил Кобзев снова, – санитарный инспектор Борисяк почему-то считает, что зубатовская пропаганда «полицейского социализма» в конечном итоге льет воду на мельницу великих реформ будущего!
– Представьте же себе, – ответил Мышецкий, – я тоже так считаю. У лжи век короткий… Но я же – не большевик! Вы это знаете.
Кобзев усмехнулся:
– Ничего не было бы глупее видеть вас в этой ситуации. Однако же я…
– Простите, кто это – вы? – нахмурился Мышецкий.
– Социал-демократ, да будет мне позволено произнести это слово перед слугой его величества?
– Ничего, я не сгорю со стыда! Продолжайте…
– Я, – продолжал Кобзев, – не считаю возможным для себя пользоваться услугами некоего пройдохи Штромберга, причисляющего себя к святыне социализма.
– А пройдохе Штромбергу, – ядовито заметил Мышецкий, – вы и не нужны. Можете не пользоваться его услугами!
Кобзев неопределенно махнул рукой:
– Борисяк глуп и не понимает. Ничего не понимает…
Мышецкий прикусил потухшую папиросу. Бить так бить: ему уже казался далеким этот человек.
– Послушайте, Иван Степанович, – сказал Сергей Яковлевич, – а не кажется ли вам, что вы предали своего товарища?
– Я воспитан на идеалах прошлого, – возразил Кобзев, не смутившись. – И во мне этот недостаток не отыщется… Когда вы могли заметить мое предательство?
– Именно сейчас…
– Но вы же честный человек, князь! И вы…
– Да, пожалуй. Это-то вас и спасет. Но я не удивлюсь, если полковник Сущев-Ракуса подсунет мне завтра ордер на ваше арестование.
– А вы его подпишите, князь. Не стоит мучиться.
– И я это сделаю… Мне плевать на все ваши партии. Я знаю только Россию и… свою Уренскую губернию. И я… вы правы, я честный человек. Я честно вам об этом заявляю: или же вы прекратите мутить народ – или будете арестованы!
– Естественный конец, – ответил Кобзев.
Опять заломило висок. «Неужели эта боль не случайная? Черт возьми, ведь я еще так молод, так много сил…» Сергей Яковлевич решил избавиться от боли и позвонил в колокольчик: на пороге выросла фигура Огурцова.
– Закройте дверь, – сказал ему Мышецкий. – На ключ!
Секретарь канцелярии исполнил приказание.
– Теперь пройдитесь, дружок, по этой половице.
Огурцов кое-как прошелся.
– Зачем это вам? – спросил он с грустью. – Меня уже с детства в сторону клонит…
– Ладно, – сказал Мышецкий, пряча глаза. – Водка есть?
Огурцов долго молчал, потрясенный. Потом сказал:
– Ваше сиятельство, отвернитесь на чуток.
Мышецкий отвернулся.
– А теперь повернитесь, ваше сиятельство.
Мышецкий повернулся: перед ним стояла бутылка.
– На себе носите? Ну, так и знал.
– Полсобаки только, – вздохнул Огурцов.. – Да и то на донышке. Если бы вы раньше сказали…
– Да вы что? Не пьянствовать же я собираюсь. Выпью глоток – и все! Налейте…
Они выпили, и Огурцов вдруг заявил:
– Ваше сиятельство, вижу – добрый вы человек, но… как бы не обидеть вас?
– А что такое?
– Бегите, – прошептал Огурцов. – Бегите отсюда куда глаза глядят. Сожрут вас здесь… Жалко мне вас – потому и говорю так-то!
Сергей Яковлевич натянул фуражку, глазами показал, чтобы Огурцов спрятал бутылку.
– Ты пьян, старик, – ответил он. – Куда бежать мне? От самого себя далеко не убежишь.
Его опять стал призывать к себе Влахопулов, но прежде надо было выручить из беды Борисяка. Полицмейстер уже поджидал Мышецкого; вдвоем они отправились в участковый клоповник.
Чиколини, подобрав ключ, открыл замки камеры.
– Бруно Иванович, – попросил Мышецкий, – оставьте меня одного. И не надобно сторожить…
Сергей Яковлевич шагнул в камеру и плотно затворил за собой двери. Граф Подгоричани[13] сидел на топчане. Раздутое от пьянства лицо, весь в синяках и грязи, а к плечу бывшего кавалергарда была пришита драная подушка, какую носят биндюжники при таскании клади.
– Анатолий Николаевич, – дружелюбно сказал Мышецкий, – мне весьма прискорбно видеть вас в этом узилище, но… Согласитесь сами: ваше легкомыслие удивительно! Зачем вы сюда приехали?
– Нетрудно догадаться, князь, – прохрипел Подгоричани загрубевшею глоткой. – Я приехал вслед за вашей сестрой.
– Можно подумать, что Додо обмазана медом… Но почему вы не обратились ко мне ранее?
Подгоричани с возмущением потряс здоровенным кулаком:
– Не вы ли выпихнули меня из коляски, когда я осмелился заговорить с вами? А теперь, когда меня спровоцировали подпалить эти вонючие салганы…
– Минутку! – осадил его Мышецкий. – Вы никогда не поджигали салганов. Будьте же благоразумны. О вас и так говорят, что вы производите впечатление ненормального человека.
Даже под налетом грязи было видно, что Подгоричани сильно побледнел:
– То есть… как это – не поджигал? Ведь меня схватили почти что за руку. Правда, я был немного подшофе, как и положено по доброй традиции кавалергарда, но…
– Перестаньте! – возразил Мышецкий. – Вам это только кажется. Или вы действительно не в себе, Анатолий Николаевич? Вы никогда не поджигали никаких салганов. И вы даже не знаете, что такое салганы…
Подгоричани уткнулся головой в колени и глухо зарыдал. Сергей Яковлевич выждал и уверенно заговорил:
– Анатолий Николаевич, я предлагаю вам восстановить свое честное имя…
– Каким же путем, князь?
– Единственно доступным для вас – ратным…
Подгоричани крепко задумался.
– Так, – сказал он. – А сколько вы дадите мне, князь, если я избавлю вас от своей неприятной особы?
Мышецкому стало интересно измерить степень низости, до которой может пасть этот человек, и ответил:
– Три рубля… Вас устроит?
И три рубля исчезли в лохмотьях бывшего кавалергарда. Сергей Яковлевич встал и повернулся к дверям, но Подгоричани вдруг задержал его:
– Постойте, князь, постойте… Мне что-то это перестает нравиться.
– Что вам угодно, граф? – спросил Мышецкий вежливо и заметил в глазах Подгоричани какой-то настороженный блеск…
– Три рубля – и все? Да как вам не стыдно, князь! Благородный человек… Сумейте же оценить мой подвиг! Не поджигал салганов – согласен. Но тогда подскажите, сколько и с кого мне просить за то, что я не поджигал их.
– Что-о? – удивился Мышецкий и припечатал: – Но вы же действительно их подожгли!..
И за три рубля Подгоричани был вывезен из губернии.
Между тем Влахопулов призывал Мышецкого на помощь. Своих сил у него уже не осталось. Симон Гераклович собрал у себя всех лесных перекупщиков, которые уклонялись от приобретения треповского леса.
Сергей Яковлевич оглядел свору спекулянтов, запуганных угрозами губернатора.
– Что у вас тут происходит? – спросил он.
– Вот, полюбуйтесь, – показал Влахопулов на перекупщиков. – Уперлись в тридцать тысяч, и ни копейки больше! Сами не замечают своей выгоды… Лес-то, болваны, видели вы – какой? Деревце к деревцу, словно сахар.
– Да не видели мы и леса, – отозвался один татарин.
– А с тобой я даже не разговариваю, – отмахнулся Симон Гераклович. – Ты совсем дурак: недобрал на десятку… Кацкин! – выкрикнул он. – Иди сюда, жидовская образина!
Вышел еврей Кацкин, поклонился.
– Бери лес, – велел ему губернатор. – Благодарить еще меня будешь.
– Я и так буду всегда благодарить вас, ваше превосходительство. Но… не могу. Тридцать тысяч. Ай-ай, такие деньги!
Влахопулов взял колокольчик, звонил до тех пор, пока на пороге не показался пристав, ожидавший за дверью приказов.
– В холодную их, – велел губернатор. – От своего счастья отказываются. Посидят – поймут, что я им добра желаю…
Спекулянтов выгнали из кабинета, потащили через весь город в холодную.
Симон Гераклович с надеждой взирал на Мышецкого:
– Ну, что же делать-то, князь? Ведь Дмитрий Федорович денег ждет. Обещал же я! Пятьдесят тысяч: как ни крутись!
Мышецкий пораскинул умом:
– А вы, Симон Гераклович, не пытались предложить лес нашей Конкордии Ивановне?
