Грегори Нормингтон - Корабль дураков
Два часа корзина со спящим ребенком плывет по реке сквозь заливные луга, где кричат вальдшнепы, и наконец прибивается к берегу в тихой заводи у мельницы.
Слыхала я, дорогие мои, о лисицах, что давали себя приручить за прокорм, и о волках, что служили людям в голодные времена. Это не извращение звериной природы: это закон выживания. Так и наша маленькая героиня (каковая успела уже проснуться и обнаружить себя вовсе не там, где она засыпала) очаровала дородную мельничиху, что пришла на рассвете к пруду. Малышка так трогательно гугукала и надувала губки, что сердце мельничихи умилилось, и она подхватила корзинку с найденышем на бедро и понесла домой.
– Вилли, – обращается она к мужу, который завтракает за столом, – давай оставим ее, давай?
– Фанни, ты посмотри на нее. Какая кобылка здоровая! Мы же ее не прокормим.
– Но она миленькая.
– Мы не знаем, чей это ребенок.
Но хитрая мельничиха добивается своего. Она знает, чем припугнуть мужа.
– Что, – пугается мельник, – даже руками и языком?
– Даже руками и языком.
– Даже руками и языком!?.
– Даже руками и языком.
Так наша девочка обретает дом.
Об этимологии и очищении от греха праотца Адама
На крестины своего подменыша (а без проделок фей явно не обошлось – уж слишком таинственным образом было обставлено появление ребенка у мельницы) Вилли и Фанни Моленеер собрали всех самых достойных соседей. Был там Роджер паромщик, с дражайшей супругой и болезненным желчным пузырем; также присутствовал достопочтенный Корнелиус Фахс со своими увечными отпрысками, ибо у всех его деток был изъян в виде заячьей губы. Пришли и соседи из дальних дворов: птицелов Франс Ванкертс восседал на скамье рядом с Дирком Диглером, а в самом заднем ряду сидел Румбартус Арст, который, когда не пускал ветры и не храпел, любовался прыщавыми сельскими девами с лицами, что картофелины в глазках.
Все уже собрались и ждут, и вот выходит священник: время очистить невинную душу от дьявольских козней. Гордые родители стоял у купели рядом с будущим крестным отцом. Молодой Мартин Болерхкс не так давно разбогател и уже не батрачит на ферме, как прежде. Он стоит, весь серьезный, с самодовольной улыбкой, теперь он – богач, уважаемый человек, и его даже позвали в крестные. Его же приемная дочь – явно в дурном настроении, что ее искупали и нарядили в красивое платье, – хнычет и извивается на руках у Вилли.
– Возлюбленные братья и сестры, – нараспев начинает священник и продолжает уже на латыни, обращаясь к неграмотной пастве. Мы все хоть однажды бывали на чьих-то крестинах и все страдали болезнью, которую в просторечии называют «клевать носом». Так что я опущу многомудрые речи святого отца и перейду прямо к тому знаменательному мгновению, когда священник берет дитя на руки. Престарелый отец Херманн давно уже не находит в том ни малейшего удовольствия, ибо старость несет с собой немощи и недуги: непроизвольную дрожь в руках, плеврит, лихорадку, фимоз, цирроз печени, флебит и прогрессирующий деформирующий артрит. Новорожденные – одно дело. Все – сплошь из ямочек и розовых десен. С новорожденными он еще как-то справляется. Но этот ребенок – такой огромный, такой тяжеленный: когда в свое время отец Херманн сажал к себе на колени хористов, иные из них были легче по весу. Но долг есть долг, и святой отец осторожно опускает ребенка на мраморный край купели. Малышка смотрит на воду в каменной чаше и не может противиться зову природы – задрав подол платьица и явив на всеобщее обозрение пухлую попку в ямочках, она простодушно пускает водичку прямо в священный сосуд. Звонкое эхо младенческого пи-пи замирает под сводами церкви. Моленееры, в ужасе от святотатства, совершенного их приемным чадом, восклицают на валлонском: «Quel culot t’as!» Что превращается (по причинам, известным только святому отцу) в «Белкулу».
Так и осталось: Белкула Моленеер. Очередная душа, очищенная крещением от первородного греха и прописанная должным образом в книге учета и регистрации в Божественной канцелярии.
Об осаде свинарника и о весьма хитроумном способе покорения оного
Представьте, любезные господа, счастливое детство Белкулы. Мир полон открытий, каждый день – что-то новое. Тополя шелестят листвой; птицы поют; вертится мельничное колесо. Белкула зажмуривает глаза, когда Фанни приходит будить ее на рассвете, и бросается в объятия теплых заботливых рук, неизменно присыпанных белой мукой. Будучи «слабоумной» (как называют ее соседи), Белкула освобождена от домашних обязанностей, равно как и от посещения воскресной школы. Говорить она не говорит, только смеется. Белкула – домашняя девочка, простодушная и наивная, но ее тянет в лес, к дикой природе. Неугомонная, вся взъерошенная, с вечно грязными коленками – одно слово, непоседа. Она везде бегает, лазает где ни попадя и купается голышом в реке.
Однажды в мае, уже ближе к вечеру, вскоре после своего двенадцатого дня рождения, Белкула выходит на берег, чтобы, прошу прощения, испражниться. Присев на корточки в кустах боярышника, она замечает, что кто-то таращится на нее сквозь заросли. Будь на ее месте любой другой, сие смущающее обстоятельство неизбежно бы вызвало у него запор; но Белкула, не зная стыда, спокойно делает свое дело, мальчишеский смех возбуждает в ней странную дрожь – так бьется угорь у браконьера в штанах. Опроставшись, Белкула смотрит прямо в глаза юным соглядатаям – в глаза, наполненные вожделением, – и начинает медленно кружиться на месте. Живот гордо выдвинут вперед, мокрые волосы завиваются кольцами, руки расслаблены и свисают вдоль тела, как плети – таков ее танец. Закончив, она возвращается в реку и играет в воде, как Диана-охотница или нимфа-наяда, одаренная пышными телесами. Мальчишки бегут восвояси, и у каждого на штанах – по липкому пятну.
Среди этих юных проказников есть два брата: Мориц и Пьер. До сего знаменательного мгновения их главной забавой было ловить в поле жаворонков и, как бы это сказать попристойнее, делать с птичками нехорошее. Как их сблизила эта возня с комьями перьев! Они поклялись друг другу (скрепив клятву торжественным рукопожатием вонючих рук), что их никогда и ничто не разлучит. Но, глядя на танец Белкулы, каждый из братьев почувствовал, как стрела Купидона вонзилась ему ниже пояса (ибо это то место, где у мужчин сосредоточены чувства). По дороге домой братья молчали: ни один не сказал другому о нанесенной ему тяжкой ране. По ночам они изнемогали, и каждый украдкой блудил руками в своей постели, мысленно обращаясь к своей даме сердца, и, кончая, вздыхал: «увы!»
Три тяжких года братья тряслись и потели в зарослях на берегу реки, в чаще леса, в кустах у ручья, в щекочущей ржи, в общем, всюду, где их Возлюбленная исполняла свой танец. Когда же Белкуле минуло пятнадцать, она вся налилась и созрела – на истому и муку окрестных парней. Ее красота не из тех, что воспевают поэты. Эта та красота, которой они вожделеют. (Хотя вряд ли признаются в этом вслух.) Груди – что спелые дыни, если вам будет угодно. Зад, благородные господа, что две луны в полнолуние. Ноги. (Как описать ноги, я, право, теряюсь.) У нее были такие ноги, что лучше не сделали бы даже самые мастеровитые плотники в услужении у самого короля.
Белкула – девушка добрая и отзывчивая, жестокость несвойственна ее натуре. Природа щедро ее одарила, такое роскошное тело просто создано для удовольствия, да и самой Белкуле не чуждо томление плоти. Так что, когда Мориц (будучи более смелым и наглым из братьев) все же решился предпринять отчаянный натиск, Белкула не стала сопротивляться и отдалась ему так, что он потом еще долго не мог оклематься.
О, что за радость эта первая ночь утоленного вожделения, хотя будет вернее сказать: первый день, потом ночь и еще один день. Морицу снится (в редкие минуты затишья), что он – корабль, плывущий по бурному морю, и громадные волны – как наказание; Белкула, которой вообще ничего не снится, берет любовника на буксир и тащит его, ненасытная, нетерпеливая, обратно в порт.
Но долго идиллия не продлилась.
Однажды вечером Пьер, терзаемый подозрениями, решается проследить за братом, который в последнее время ходит уж больно довольный. И вот он усаживается в засаде за деревьями у пруда. И что же он видит? Мориц заходит в дом мельника, вернее, не в дом, а в амбар, где хранится зерно и где его уже ждет Белкула. Они предаются запретным утехам, пугая мышей громкими возгласами и стонами. Какой стыд! Какой ужас! Пьеру невыносима мысль, что с его дражайшей Возлюбленной обращаются столь унизительным образом. Как бедняжка, должно быть, страдает под тяжестью грубого Морица, принимая в себя его деспотичный отросток, хотя это Пьер должен ее ублажать и лелеять. Только Пьер, и никто другой – он единственный любит ее по-настоящему.
