Грегори Нормингтон - Корабль дураков
Прошел положенный срок, и в одну зимнюю ночь Хильдегард разрешилась от бремени девочкой; только роды, понятное дело, проходят не дома, а в канаве в снегу. Тяжело дыша и истекая кровью, Хильдегард на ватных ногах уходит себе восвояси, стараясь не слушать жалобных писков младенца. В обледенелой канаве колотится крошечное сердечко; крошечное, словно яблочко от лесной дикой яблони. Маленькие ручки хватаются за оборванную пуповину – ищут материнский палец. И вдруг ребеночек резко дергается, словно в судороге: легкие раскрываются, девочка выкашливает слизь и заходится истошным криком. Иииииии! Иииииии! Кровь стынет в жилах от этих воплей. Ааааааа! Ааааааа! Крик новорожденного младенца проносится над спящим Варенбургом, врываясь в сны фермеров и портных, жестянщиков и гвоздарей, гончаров, нищих, воров и лавочников. Даже сам Освольт ван Тошнила в своем ночном колпаке из тафты стонет во сне и ворочается на постели, сражаясь с кошмаром в самых глубинах денежных сундуков, в каковые давно превратилась его душа – с кошмаром, рожденным первыми криками своего злосчастья.
О младенчестве Белкулы и о том, как была она спасена
Что может спасти новорожденного ребенка, брошенного в ледяной канаве? По всем законам девочка должна была замерзнуть до смерти, а ее душа – отлететь в вечную ночь, в бесконечную пустоту, где, как говорят святые отцы, пребывают все некрещеные души. Однако неисповедимы пути Господни, и Отец наш небесный привел к тому месту дикую кабаниху, каковая искала под снегом каштаны, когда все звери лесные спали, укрывшись от мороза в берлогах и норах, а птицы сидели, нахохлившись, на ветвях, – и кабаниха нашла малышку и приняла ее жалобный писк за визг голодного поросёнка. Кабаниха осторожно присела и прижалась к ребенку, согревая его густой шерстью. Девочка нашла ротиком сосок, набухший молоком, и присосалась к нему крепко-крепко, и вцепилась ручонками в шерсть лесной твари; и так кабаниха принесла малышку в ее первый дом, где та научилась ходить – как ее братья и сестры – на четвереньках, вынюхивать грибы и коренья и не стыдиться своей наготы.
Если кто-то не верит, что это возможно, пусть вспомнит о том, что в истории есть и другие примеры, когда звери воспитывали человеческих детенышей; и раз уж так повелось от веку, что человек стоит выше всех тварей земных, это лишь справедливо, что иногда сей непреложный закон изменяется в прямо противоположную сторону – в Дни Беспорядков [11] даже самый последний дурень может стать королем. А наша малышка, надо сказать, не была обделена достоинствами; смышленая, ловка и проворная, она во многом превосходила своих сотоварищей из свинячьего племени и оставляла свои экскременты везде где хотела. По силе телесной (пусть и не сравнимой с кабаньей мощью) она превышала все нормы, установленные природой для дщерей человеческих, и была истинным Геркулесом среди «слабого пола».
Но об этих достоинствах и о той пользе, каковую она извлекла из них позже, – о том речь пойдет в свое время. Сейчас же мы перенесемся вперед во времени (опустив девять месяцев) – в тот знаменательный день, когда барон Энгерранд де Оорлогспад затеял охоту. Во дни мира воинственный аристократ не пренебрегал тренировками своего жеребца, дабы тот был в надлежащей форме, если вдруг грянет война, каковую барон почитал делом для благородного мужа весьма подходящим и к тому же доходным. Итак, Энгерранд де Оорлогспад выехал на охоту. Бока его жеребца покрывала попона из алой с золотом парчи. В таких же алых камзолах, отделанных золотой парчой, были и слуги барона, которые прочесывали кустарник в поисках свирепого зверя и в ожидании хозяйских милостей.
В тот день кабаниха со своим выводком мирно дремала в папоротнике, как вдруг почуяла запах гончих. Внезапно лес наполнился ревом охотничьих рожков, и дитя, воспитанное кабанами, в страхе зарылось в шерсть своей мамки-кормилицы. Свора гончих уже приближалась. Спрятаться было негде, да и как спрячешь звериный запах от чутких собачьих носов?! Кабаниха обезумела от лая и рева рожков, но когда псы приблизились к месту, где она затаилась со своими детенышами, она вырвалась из укрытия. Увидев добычу, охотники радостно завопили, кони же забеспокоились и едва ли не сбились с шага. Псы попытались вцепиться кабанихе в горло, но та стряхнула их с себя, как репей. Лучники натянули луки. Стрелы посыпались градом: двадцать девять – впустую, но тридцатая сделала свое дело. Раненная в живот, кабаниха почувствовала, как ее задние лапы дернулись и забились; она вслепую рванулась сквозь заросли, но боль неотступно следовала за ней по пятам.
Почти час кабаниха бежала по лесу, замирала на месте и снова бежала: вся утыкана стрелами, морда в крови. И вот бежать больше некуда – два поваленных дерева перекрывают дорогу. Человек в красном камзоле замахивается мечом. Вспышка света, словно кусочек солнца, и горячее лезвие входит в бок. Сердце кабанихи, которое билось прежде, как молот о наковальню, содрогается и замирает; пена капает с морды; глаза наполняются мутной грязью, Звериной Смертью.
Добыча убита, и охотники приступают к разделке туши. Перво-наперво отрезают голову и насаживают на копье. Потом делают длинный надрез от горла до паха, и внутренности вываливаются из брюха, их поджаривают на углях и бросают собакам. Потом тушу рубят на куски и уже в таком виде несут домой.
И вот, уже второй раз, наше дитя на краю погибели. Казалось бы, нет никакой надежды. Ее находят собаки – находят по запаху, ибо пахнет от девочки диким зверем. Гончие возбуждены погоней, их морды красны от кабаньей крови. Барон Энгерранд де Оорлогспад лениво кивает загонщикам. Те, изнурённые долгой погоней, разгребают трепещущий папоротник, и сквозь резную завесу зелени один из них видит ребенка, девочку. Та вся дрожит и от страха обкакалась.
– Боится, маленькая, – бормочут загонщики. – Эко ее трясет. Должно быть, бедняжку украли. Наверное, хотели сожрать, да мы вовремя подоспели.
– Возблагодарим же Господа, – говорит барон, – что Он направил нас этой дорогой на помощь невинной душе.
Сей торжественный миг не омрачило даже то прискорбное обстоятельство, что спасенное волею Божьей дитя не проявило горячей признательности ко своим спасителем. Когда ее попытались взять на руки, девочка принялась рычать и кусаться, она раскидала по сторонам нескольких дюжих слуг и оглушила трех собак, каковые пытались ее облизать от избытка нежности. В итоге ребенка пришлось связать, и так состоялось ее возвращение к людям под звуки «Тебя, Бога, хвалим».
О льняных косах и о женском влиянии
Позволю себе опустить подробности, как дитя отмывали в трех водах, одевали в подобающие наряды, приучали ходить на горшок и тщетно выспрашивали по округе, кто она и откуда. Достаточно будет сказать, что по прошествии трех месяцев некрещеного ребенка, которого приходилось держать на цепи, аки дикого зверя, объявили сиротой и признали созданием злобным и неисправимым. Доброхотство барона Энгерранда де Оорлогспада встало ему в дорогую цену: искалеченные слуги, нянюшки с размозженными головами и контуженные солдаты, получившие по голове дубиной.
Однажды вечером, когда он пировал со своими рыцарями, долготерпению барона пришел конец.
– Неужели никто меня не избавит от этой чумы?! – кричит он вне себя, и честолюбивые головы затевают совет. Замышляют недоброе. Их намеки про яд и безболезненное удушение подушкой вселяют тревогу в душу одной сердобольной прислужницы, и та решает спасти дитя от его опекунов. Весь вечер она пытается сообразить, что делать, и только в силу привычки – рука-то набита – не проливает вино на штаны благородных господ.
Но вот застолье подходит к концу, все сыты и пьяны и засыпают прямо за столом, среди недоеденных яств и куриных костей, и добросердечная девушка потихонечку пробирается к выходу из пиршественной залы. Собаки с раздувшимся брюхом, которые тоже славно попировали на хозяйских объедках, лижут ей пятки и тихо скулят. Служанка спускается в подземелье. Нянька спит мертвым сном. Служанка тихонечко вынимает у нее из кармана передника связку ключей и отпирает темницу. Сиротка тоже храпит, как пшеницу продавши, и даже не чувствует, как ее берут на руки, кладут в плетеную корзину и опускают в ров на льняных косах. Корзина с тихим всплеском встает на воду, ребенок внутри даже не зашевелился. Служанка подбирает под чепец свои длинные косы и наконец переводит дух. Возвращает на место ключи и спешит к себе в комнату.
Два часа корзина со спящим ребенком плывет по реке сквозь заливные луга, где кричат вальдшнепы, и наконец прибивается к берегу в тихой заводи у мельницы.
Слыхала я, дорогие мои, о лисицах, что давали себя приручить за прокорм, и о волках, что служили людям в голодные времена. Это не извращение звериной природы: это закон выживания. Так и наша маленькая героиня (каковая успела уже проснуться и обнаружить себя вовсе не там, где она засыпала) очаровала дородную мельничиху, что пришла на рассвете к пруду. Малышка так трогательно гугукала и надувала губки, что сердце мельничихи умилилось, и она подхватила корзинку с найденышем на бедро и понесла домой.
