Владимир Акимов - Демидовы
— Батя… батяня… — И вдруг зарыдал глухо, будто хлынула из него почти двухлетняя, непомерная для человека усталость и тоска. И тряслись плечи и спина. — Батя-а… здравству-уй…
Никита сполз с телеги и сам стал на колени и обнял сына, прижал к себе, накрыл его голову своей большущей, черной бородой:
— Что, Акишка, худо было? Я знаю, знаю… Ничо, ничо, поплачь, поплачь — полегчает. Ты у меня молодец, Акишка. Завод-то дымит? За то великое спасибо тебе от царя Петра Лексеича… от всего отечества русского…
ЗА СВОЮ ЖИЗНЬ ОТЕЦ И СЫН ДЕМИДОВЫ ОСНОВАЛИ НА УРАЛЕ И АЛТАЕ ПЯТЬДЕСЯТ ОДИН МЕТАЛЛУРГИЧЕСКИЙ ЗАВОД, НЕ СЧИТАЯ РУДНИКОВ И ПРИИСКОВ. РОССИЯ СТАЛА НЕЗАВИСИМОЙ ОТ ВВОЗА ИНОСТРАННОГО ЧУГУНА И ЖЕЛЕЗА И САМА СТАЛА ПРОДАВАТЬ ЕВРОПЕ МЕТАЛЛ.
Евдокия кусала губы, чтоб не разреветься в голос, и вся дрожала, и цепь, сковавшая ей руки, глухо позвякивала.
— Теперь вон с женой своей поцелуйся. Я ее к тебе в цепи привез. А за что, про то она тебе сама расскажет. — Никита подтолкнул сына к жене.
Заплаканный Акинфий, ничего не понимая, обнял Евдокию.
Простор могучей реки открылся им внезапно. Тугие, пологие волны медленно катили вдаль. А на другом берегу, низком и песчаном, стеной стоял кедровый и сосновый лес, будто солдаты в строю. Задние телеги переселенцев еще подтягивались к перевозу, а мужики сгрудились на высоком берегу, крестились, сняв шапки.
— За энтими лесами и Урал начинается.
— Дошли, слава тебе господи, не подохли.
Вечерело. Прямо у перевоза переселенцы разбили свои табор — затопили костры, готовили ужин, чинили телеги, сбруи, износившуюся одежду. Где-то, собравшись в кружок, протяжно и печально пели бабы.
Марья подбрасывала сучья в огонь, следила за большим казаном, подвешенным на жерди. Белоголовый старик, который спас ее от смерти, чинил истлевшую от пота п солнца рубаху. Плечистый парень Платон приволок охапку сучьев, свалил их у костра, сказал:
— Рыбаки сеть вытащили, рыбы — прорва! Ба-альшущие!
Он присел у костра и стал смотреть, как Марья ломает сучья, подкладывает их в огонь. Глуповатая, счастливая улыбка проплывала по губам Платона.
— Что уставился-то? — спросила Марья.
— Ничего, смотрю просто. Красивая ты, Марья.
— Только красота эта не про тебя, Платоша.
— За посмотренье денег не берут. — не обидевшись, Платон продолжал улыбаться.
Из темноты вынырнули двое мужиков, один в лаптях, другой в разношенных сапогах, оба в рваных армяках.
— Хлеб да соль, подневольные! — хрипло поздоровался высокий и тощий. Второй мужик почему-то засмеялся.
— Здоровы будьте, православные, — глянул на них старик.
— Куда ж это вы всем миром путь держите? — Тощий присел у огня.
— Да вот на Урал-горы, к Демидовым.
— Видать, вам шибко каторги захотелось.
— Ну уж! — не поверил старик. — Демидовы-то, бают, душевные человеки. Крестьян шибко не забижают.
— Демидовы-то? — переспросил тощий. — Они душевные. Разве что младенцев по ночам не едят, а так душе-евные!
— Да ну?
— Вот те и ну!
— А вы отколь знаете?
— А мы там были, хмель-мед пили, кайлом махали да руду на тачке таскали!
— Так вы, ребята, беглые? — вскинулся старик.
— Догадливый ты, дед.
Оба беглых с жадностью набросились на еду. Марья смотрела на них и боялась спросить. Наконец решилась:
— А вы, что же… и Акинфия Демидова знаете?
— Акинфку-то? — Тощий проглотил ложку варева. — Самый главный лиходей. Чтоб ему сгореть в геенне огненной!
— Неправда! — невольно вырвалось у Марьи, и все удивленно уставились на нее. — Акинфий добрый, богобоязненный. Я знаю его…
На эти слова оба беглых мужика расхохотались.
Марья встала и ушла к реке, прихватив деревянную бадейку.
…Она просидела на берегу до поздней темноты. Приходил Платон, искал, звал, но она не отозвалась. Гасли вокруг костры — переселенцы укладывались на ночлег.
Внезапно из темноты вынырнула фигура.
— Ах, красавица! — Это был тощий. По другую сторону от Марьи вырос бородач.
— Ты что-о! Пусти-и, — рванулась Марья, по тощий держал ее крепко, потянул к себе, приговаривая:
— Тихо, тихо. Ты расскажи-ка нам лучше… Уж не полюбовник ли твой, энтот Акинфка?
А бородач вдруг ухватился за нее сзади, стал валить на спину.
— Пусти-и…
Но бородач ловко закрыл ей рот широченной лапой, придавил к земле. А тощий торопливо рвал одежду, тыча бородой в лицо:
— Тихо, тихо. Не дрыгайся. Чем мы твоего Акинфия хужей…
Когда очнулась — вновь увидела перед собой ухмыляющуюся рожу.
— Ну че, красавица, сладко небось?
— Таперича ты держи, — прохрипел бородач, — мой черед…
В эти короткие мгновения Марья углядела нож за кушаком тощего. Она выдернула нож и с силой вонзила ему в живот.
— Ы-ы-у-у-а! — утробно завыл тот, отползая в сторону.
А Марья ударила еще раз, наугад, метя в бородача. Тот тоже взвыл, схватившись за раненое плечо. Вскочил, опрометью бросился в темноту, хрипло ругаясь.
Марья сидела на земле, сжимая нож, и неотрывно смотрела, как умирал тощий. Вот он перестал стонать, охнул и затих навсегда. Стало до жути тихо… Но вот вдалеке зашуршала под ногами прибрежная галька, долетел до нее голос Платона:
— Марь-я-а-а! Кто кричал-то, э-э-эй! — Он прошел неподалеку, но Марья не отозвалась. — Где ж ты хоронишься, Марьюшка-а-а?!.
Наконец-то дошли! Горы, поросшие лесом, неглубокие, залитые солнцем долины. Вот он — Невьянск!
Встретил обоз переселенцев сам Акинфий Демидов с приказчиком. Горячие башкирские лошади нервно перебирали ногами.
Прибывшие глазели на Демидова, про которого столько разного слышали в дальней дороге. Собой хорош, статей, силен. Марья прикусила губу, смотрела на Акинфия, не отрываясь. Может, заметит, узнает? И надеялась и страшилась. Акинфий скользнул по ней взглядом, не узнал.
— У меня работать на совесть, — выкрикнул он, — тогда сыты и в тепле будете. А кто отлынивать вздумает, с тем разговор другой! — Для пущей убедительности вскинул кверху руку с нагайкой. — А про все остальное приказчик мой расскажет. — Он показал на Крота, пришпорил лошадь и поскакал к заводу.
— Акишенька-а… — прошептала Марья, и силы покинули се. Она упала бы, не поддержи ее вовремя Платон.
— Ты что, Марья? Кровинки в лице нет! — испугался он.
— Ничего, ничего… уже прошло… — Она виновато глянула на Платона, слабо улыбнулась.
— Ты, паскудник, будешь говорить ай нет? — воевода Кузовлев склонился над лежащим на каменном полу Пантелеем, светя факелом. — Сколько ты рудных мест за это время нашел?
— Не считал, — хрипло ответил Пантелей.
— Покажи, и отпущу с миром. Люди бают, ты серебро нашел. Цельную жилу. Правда ай нет?
— Кто бает, у того и спроси, — выдохнул Пантелей.
— Бейте его, ребята, пока не скажет, — вздохнул, разгибаясь, воевода и направился к выходу из подвала. — Только не до смерти. Ишшо пригодится.
Выйдя на свое подворье, воевода с облегчением вздохнул и позвал:
— Эй, Кро-от!..
— Здесь, боярин. — Из темноты вынырнул приказчик Крот, поигрывая нагайкой. — Ну что, молчит?
— Молчит, аспидное семя. А ты точно слыхал про серебро-то?
— Своими ушами, боярин! — перекрестился Крот. — Акинфий Никитич его спрашивает, когда он из тайги-то пришел, чего ты, мол, сияешь, будто блин масляный. А Пантелешка и баит: серебряну жилу, хозяин, нашел. Знатная жила, что казна царска. Прям так и сказал!
— А что Акишка?
— Молчок, мол, никому… Завтрева покажешь.
— Охо-хонюшки, — вздохнул воевода, бросил Кроту кожаный мешочек с монетами: — Держи за труды.
Крот ловко поймал мешочек на лету.
— Доходно, небось, двум господам-то служить? — усмехнулся воевода.
— Не шути, боярин, — с угрозой промолвил Крот. — А то как пойду к Демидову да покаюсь.
— Там тебе башку и оторвут, — в третий раз вздохнул воевода. — А не они, так я. Раз ты, мил человек, такую себе планиду выбрал, то уже не кочевряжься.
— Какую такую планиду?
— Иудину.
Конные шарили по лесу. Аукали. Съезжались и вновь разъезжались. Лошадь под Акинфием запарилась, покрылась желтым мылом.
— Нету нигде. Везде обыскали, — сумрачно сказал приказчик Крот. — Может, в Верхотурье податься? Чует мое сердце, воевода его захватил.
Акинфий скрипнул зубами и пришпорил копя, но измученное животное низко опустило голову и не заржало — застонало.
— Лошадей бы сменить, хозяин! — прокричали сзади.
…Когда Акинфий после безуспешных поисков явился домой, там на лавке под иконами лежал Пантелей. Он харкал кровью и говорить не мог. Старуха Самсоновна пыталась поить его молоком, но и молока не принимал.
— Где нашли? — глухо спросил Акинфий.
