Роберт Най - Миссис Шекспир. Полное собрание сочинений
Совсем на меня Лондон тоску нагнал.
Хотелось горяченького скушать.
Сочные говяжьи ребрышки мне бы в самый раз.
Или пирог с олениной, с подливкой и с зеленым горошком.
И ничего такого, я уж поняла, мне не видать.
И вовсе покушать не придется.
Чуяла я уже, что день этот не заладится.
Но того не могла я знать, что за тем днем будет ночь, ни с какой другой ночью за всю мою жизнь не схожая.
— Все равно я озябла, — я сказала супругу. — Далеко ли еще?
— Нам на Бишопсгейт, — сказал мистер Шекспир, — сразу за церковью Святой Елены. Не так уж далеко. И от ходьбы ты разогреешься, правда?
Он мешкал, мялся, он крутил свою шляпу, закусывал губу, как всегда перед тем, как ко мне притронуться.
Как увижу — закусил нижнюю губу, уж знаю — сейчас он ко мне притронется.
Так мы стояли, и долгий миг друг на друга мы глядели.
Река грохотала под арками.
Туда-сюда шлялись призраки.
Церковный колокол пробил время: шесть раз. Я кивнула.
Мистер Шекспир сказал:
— Тогда идем же.
Он взял меня под руку, и мы вместе отправились к нему на квартиру.
Часть вторая
Глава первая
Плащ
Очень он был хорош, тот плащ, который мистер Шекспир накинул мне на плечи.
Из бархата, с золотым шитьем.
Цвет темный.
А подбой бледно-бледно розового шелка, мягкого, прохладного, бесподобного на ощупь.
Мы идем, а я эту подкладку все пальцами оглаживаю.
Как пух лебяжий.
А скроен тот дивный плащ был по итальянской моде.
И развевался на ходу.
Не думайте, что раз из Стратфорда всю жизнь не вылезаю, значит, я в моде ничего не смыслю.
Отличу небось сокола от цапли[22].
И модный крой плаща замечу сразу.
Знаю, какой он, итальянский крой, какой английский, а какой французский.
И лучше того бархатного темного плаща мистера Шекспира я в жизни плаща не видывала, разве что на карнавале в честь королевы в Кенилворте.
Ей-богу.
И уж плащ мистера Шекспира, известно, был лучше всех, какие самой мне приходилось нашивать.
Идем мы рядышком, а я все примечаю прочую оснастку моего супруга.
Плащ-то он снял, и я увидела, каков он, когда раскутанный.
Да, тут было на что поглядеть!
На мистере Шекспире был черный шелковый камзол, на груди с подбивкой, узкий в поясе, и по всему по переду тесно-тесно серебряные пуговицы блестят.
При камзоле брыжи, белые, крахмальные, из-под рукавов пенное кружево.
Был еще гульф, узорный, цвета скобленой меди.
На голове высокая шляпа.
Та самая шляпа, которой он роскошно помахал, когда надумал сравнивать меня с зимним днем.
Оставался бы в шляпе, и плевать бы ему на чайкино дерьмо.
Ничего, ему-то поделом.
Да лучше бы ту шляпу вообще ему не нацеплять.
Уж очень она мне противна показалась.
Шляпы вообще не шли мистеру Шекспиру.
Помню шляпу, в какой он щеголял на свадьбе у Сусанны.
Как труба печная торчала у него из черепушки.
Ее тогда еще ветром сдуло, а он и разозлись, что никто ловить не кинулся.
А чего ж он ждал? Все нарядились, каждый о своем уборе пекся.
Мистер Шекспир ловким бегуном не был отродясь.
А тут еще охромел он, в одной ноге подагру нажил.
Ну, коли ты хромой, зачем же шляпу на свадьбу к дочке надеваешь?
Тем более, при норд-норд-весте.
Тут никуда не денешься, читатель:
Сэру Ухмылу шляп лучше б вовсе не носить.
Слишком башка большая, никакой шляпе с удобством не усесться.
Шляпы у него сидели на макушке, как голуби на статуе, только и ждали случая, чтоб им слететь.
И все же, хоть мне она не глянулась, эта мужняя высокая шляпа, а я так прикинула, что тоже недешевый она предмет.
И уж конечно, ее долго подбирали, чтоб в цвет к плащу.
Тулья рыжая, поля с испода розовые.
А сбоку перо павлинье, прикреплено на пряжке накладного золота.
В хорошенькую сумму, я прикинула, встало снаряженье мистера Шекспира.
Я тут рассказываю, вспомните, про девяностые года прошлого века, когда пара домотканых чулок вам в три шиллинга вставала, а уж бархат никак не шел меньше, чем по фунту ярд.
Ох, и дорого одежа в те поры обходилась.
Помню, Гамнет уж при смерти лежал, захотелось ему, вынь да положь, новомодных сапожек.
Такие тогда носили: голенище широкое, вывернутое, с бахромкой.
Семь шиллингов, четыре с половиной пенса за них я отдала.
Гамнет в постели их носил, так ни разу и не прошелся.
Так в модных этих сапожках мы его и схоронили.
— Гороховая похлебка, — вдруг, ни с того ни с сего, говорит мистер Шекспир.
— Прошу прощенья, сэр? — я ему в ответ.
— Этот плащ, — мистер Шекспир мне объясняет, — так называют его цвет — гороховая похлебка.
Ну не дурацкое ли оправданье мотовства?
Такое имя дать убогое такой великолепной вещи.
Глава вторая
Кусочек белой тучки
Я про этот плащ ни слова не сказала своему супругу.
Приятно мне в нем было.
Идем мы, а я все шелковую подкладку щупаю, так и сяк присбориваю.
А то на лицо его натягиваю, если на меня какой охальник вылупится, или разносчик выскочит из лавки, или лошадиные копыта взобьют уличную грязь.
И бархат тот гороховый волнился и вздувался от моих шагов.
Но не стала я ничего ему говорить про этот роскошный плащ, ни про дорогую шляпу, ни про чулки, ни про камзол.
Мистер Шекспир, знаете ли, не то чтоб мешками слал золотые и прочие монеты с посыльным в Стратфорд, на хозяйство.
Годами я почитай что одними посулами жила.
Семь тощих лет.
Только тем и спасалась, что жила при его родителях.
Каждый кусок считала. (Не мотай, нужды не будешь знать.)
У Джона и Марии Шекспир на шее я сидела, тоже не велика радость.
Дом на Хенли-стрит был невеселый дом.
Я свою долю, известно, тоже вношу, бывало, стряпаю, стираю, убираю, но черствый был мой хлеб, и жесткая моя постель.
Жесткая, холодная, как крапивой устланная.
Они так думали, что слишком рано их старшенького охомутали, что подловила я его.
Мария Шекспир внучков любила, да и меня, по-моему, немножко полюбила после смерти мужа, когда уж сердце оживело в ней.
Но в те поры, когда старый мистер Шекспир то злится, как сыч на крупу, то схватится — и в кабак, и домой приходит, нализавшись, ее, видно, только на то хватало, чтоб меня винить за отсутствие моего-то мистера Шекспира.
— Не ты бы, — как-то раз мне говорит, — и оставался бы он дома, в Стратфорде, как люди.
Так я и не поняла.
Или она на язык мой намекала?
Язык у меня хорошо подвешен, это уж не сомневайтесь.
Правда, у меня и голова есть на плечах.
Свекровь моя, надо сказать, меня сволочью числила.
Ну, а я, я числила ее в святых.
(Не то чтоб мне святых в молитвах не хватало, сами понимаете.)
Просто я хочу сказать, что Мария достоверно была святая, раз претерпела столько от свекра моего, да и от мистера Шекспира в его юные года.
Дальше еще порасскажу.
Помкнул на грех, по отцову следу, как пес с хвостом кургузым.
Ну, а насчет Джона Шекспира — все равно я его добром поминаю.
С большущим брюхом, с щекастой рожей был старик.
Не только был перчаточник, еще и шерстью ведал, и деньги в рост давал, и ячменем торговал, и лесом, овцами, шкурами, кожами и мясом.
А вино — то главное его было дело да погибель.
Сперва, известно, потреблял, как водится у людей, — для разговору, чтоб смазать сделку, а сделки же, они часто по кабакам ладились.
Ну, и скоро настал день, когда уж он никакого дела не мог сладить без винной кружки.
А потом такие дни пришли, и много дней, когда уж вино всякое дело ему застило.
Пришли такие дни, и Джон Шекспир стал пьяницей.
Вся жизнь его была в питье. Другой жизни не осталось.
…Потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище (Притчи, 23, 21).
Моему мужу и в школе доучиться не пришлось из-за позора и разорения отца.
Всю жизнь Джона Шекспира сгубило пьянство, и все же (я так скажу) не всегда была безобразна эта жизнь, не вечно безлюбовна.
Иной раз, даже во хмелю, такой вдруг сделается нежный, милый! Как подменили.
И на жену влияло, хоть она капли в рот не брала.
Бывало промеж них. Обоих забирало.
Как дети малые, и смех и грех.
Помню, раз в сочельник нализался он хересу и давай у нас с ней выпрашивать кусочек белой тучки.
Весь в слезах, и кусочек этой белой тучки у нас клянчит.
