Наталья Головина - Возвращение
— Пожалуйте, автор. Есть о чем поразмыслить, настало время. В сатирическом плане скажем так: как бы ты ни относился к славе, потом ее будет недоставать… Я думаю о дальнейшей судьбе «Колокола». Он на переломе. Впрочем, «лондонцы» — это не только их газета: ведь не сами себя мы выдвинули совестью современников. И вот теперь расходимся с ними в немаловажном…
Да, мир несвободный беспощадно мстит осмелившимся стать свободными. Польскому делу мы принесли все, что могли, и мы горды тем, что за него лишились нашей популярности, части нашей силы. Мы горды теперешней бранью и клеветой! Одни боятся нечистых духов, другие чистой правды и остаются в том же устрашающем неустройстве и тьме. Вновь избегают соотечественников назвать своим именем происходящее… Загнаны в подполье демократические силы, и родина унижена трагедией соседнего народа. Да, это мой сегодняшний ужас: десяток лет я твержу Западу, что русское правительство и интеллигенция — не одно и то же, и вот: газетки, мнения крепостников и усмирителей, оголтелый шовинизм… Сегодня в Европе полагают так: толки о русском движении были или преднамеренной моей мистификацией, или мечтой больного воображения. Благо бы только насмешки… Но нынешние репрессии отодвинули развитие России на десятилетия назад. Не увижу рассвета… Осталась еще вера в Россию, ужели и от нее придется отвыкать? Но нет, бывают у всех народов периоды, когда пособничество и ложь затмевают правду… Придется пройти и через такое. Но сколь тяжко сознавать удушающую силу этого давления на сегодняшних русских!..
— Итак, «Колокол» по-прежнему нужен как инструмент борьбы. И соратники остерегают вас ныне в том, что вы рискуете его аудиторией, вообще пренебрегаете очевидной, на их взгляд, пользой ради…
— Правды? Скажу, что она лучше лжи, чего бы при этом ни стоила! Она и есть польза — неизбежно ею окажется!
— Каковы теперь задачи вашей газеты?
— Настала пора сказать, что мы отдали польскому делу все, что возможно… И далее видим приложением усилий только Россию. Пожалуй, в значительной мере… бессильны и здесь…
— Один из исследователей скажет о вас в дальнейшем, что вы явились как бы связующим звеном между общественными движениями России и Запада. «Больше чем кто-либо другой он имел право быть на чужбине представителем родины. Ему к лицу была эта роль… Он был к ней как-то органически предрасположен — европеец до Европы и больше Европы». И столь русский, добавлю я.
— Вы решили утешать меня? — Голос у моего собеседника был усталым и чуть горчащим. (Что же, он вкатывает на гору свой сизифов камень, зная, что, по-видимому, не успеет завершить начатое…)
— К чему нам делать вид, что это, с одной стороны, не нужно и, с другой — унижает кого-то?
— Что ж… тогда нам друг в друге посчастливилось… — Голос моего собеседника стал совсем уж усталым. — Но продолжу о русской пропаганде. Сейчас, в конце жизни, я смотрю на эту свою деятельность с тяжелым, почти безнадежным чувством… Если и протягивают руку, то по большей части мне, не веря в мое дело. И все-таки при этом… протягивают руку России. Вы скажете, наверное, что пока еще не конец жизни и рано подводить итог… Да, еще не конец силам.
— Что же, тогда я вот о чем спрошу вас. До сих пор выступления «Колокола» имели, пожалуй, своей интонацией «усовестить» честного противника… в то время как его недруги слишком часто не таковы. Даже по отношению к какому-нибудь проворовавшемуся судье вы высказывались, как если бы он не понимал чего-то…
— Да, и такая интонация останется. Она не отталкивает собеседника — это раз… К тому же теперь, когда вновь заволокло, именно такой «враг» — не вовне, а внутри каждого из нас. Новое победит, когда в рамках прежнего строя большинство людей будет мыслить в категориях будущего. Прежде переворотов создаются новые люди. Нам растить их и мыслить пока что за них и вместе с ними.
— Но тут есть такая уязвимая сторона: сущность социального учения Герцена — не доктрина или сумма положений, а самая способность приобщать, заразительность развитого и гуманного способа мыслить (то есть им создана как бы социально-«педагогическая» система), при этом автор словно советуется с читателями и размышляет вместе с ними. Однако, отказываясь от позы изрекающего, мыслитель может порождать сомнения в себе: да силен ли он, если меняет курс, не скрывает сомнений, колеблется… «Учитель веры, ты сам расшатываешь ее», — укоряют ваши оппоненты.
— Что же, готов жертвовать популярностью ради «объемной сути» для читателя, она ведь не есть нечто устоявшееся и раз навсегда найденное. Важно продвинуть общественное самосознание и нарастить потенциал гуманного, истины же того времени, когда он будет наконец наработан, возможно, тогда только и будут найдены, это не задевает моего самолюбия. Лишь бы сбылось… Яростная справедливость «Колокола» — пусть и она вольется каплей в будущую справедливость!
…Он встает, чтобы проводить гостя.
Вижу напоследок его долгий зачес с сединою над чуть отяжелевшим и поугрюмевшим лицом. Его мягко вившиеся волосы отчего-то стали с годами прямее. Во всей его красивой и внушительной внешности проступает широта и могущество… сейчас — как бы слегка надтреснутое могущество…
Глава двадцать девятая
Старики и феи
Все члены его семьи как-то неприметно и порознь перекочевали на континент. И было поздно что-либо в этом менять.
Сын после окончания университета работал теперь ассистентом известного физиолога Шиффа во Флоренции. Станет профессором, не в Швейцарии, так в Италии… Ольга с Мейзенбуг жили в Риме. И к ним переехала Тата. Старшей дочери двадцать, она занимается живописью. Уверяет, что относится к ней серьезно, с готовностью к жертвам. Перебрался в Италию и побаливающий Огарев. Всех будто унесло из лондонского дома…
Наталия Алексеевна вновь уехала с Лизой путешествовать. Что же, решил Александр Иванович, покинет и он «здешний промозглый климат и промозглую жизнь». Ему хотелось бы поселиться в Италии, но дело звало в Центральную Европу. Теперь, когда малодоступным стало высшее образование на родине, российские юноши ехали в Гейдельберг. Оставалось неясным, считает ли государь впитанные ими там нежелательные идеи несколько нейтрализованными расстоянием… Перекрестье туристских путей также в здешних краях, вокруг швейцарских озер и немецких минеральных вод. И пока еще время — необходимо было перевести «Колокол» куда-то по соседству. Нужно было поездить и посмотреть, где удобнее обосноваться с типографией. Других задач на ближайшее будущее у Герцена не было. По крайней мере, смена пейзажей и лиц…
Его мысли в ту пору: ему пятьдесят три года, остается еще пять, максимум семь лет плодотворной работы — и на покой. (Вернее… какой покой? Он ощущал ресурсы своего организма и чувствовал, что за пределами отмеренного им возраста, при обычных его напряжениях, все как-то само собою кончится…) Необходимо было сделать оставшиеся годы особенно наполненными…
И вот он уезжает из Лондона. Тринадцать лет назад он впервые ступил на английскую землю в Дувре. Но отнюдь не прибыло с той поры расторопности у чиновников, досматривающих в таможне паспорта и багаж. (Сколь идеальными, по чьим-то толкам, обычно представляют себе путешественники удобства и порядки… где-то там…)
Итак, Герцен решил поездить и заново осмотреться в Европе. Навестить детей. Он скоро до того обжился в вагонах, что его так и тянуло отправиться еще куда-то — в Остенде ли, в Антверпен… В его багаже были: макинтош, плед и бумаги, дорожный письменный прибор и ручка с металлическим пером, свечки-крошки. По укоренившейся у него привычке он продолжал носить шевиотовые костюмы и заказывал в гостиницах соусы по-английски, придающие всему привкус горчицы и уксуса: он давно не гастроном, сколь ни мало был им когда-то. Привычки, считал он, помогают не задерживать внимание на том, что потребляется, отсюда, хороши они или нет, они благодетельны. Они не дают к тому же лишний раз ощутить притупление вкуса к жизни… Да, он желал остановиться на чем угодно одном и оградить себя от раздражающего воздействия новых — чуждых — мелочей. Сколь долго он удерживал в недавнем прошлом «уголок России» за рубежом… «Но постепенно все облетело».
Пейзажи Александру Ивановичу были по старой памяти знакомы, он всматривался в окружающих. Кочующие обок толпы туристов, и сам он среди них… Вот он видит лицо портье — как немытая склянка с чем-то приторным. А вот эмигрант, с нетрезвой и путаной внутренней жизнью… Нет, отчего же, Герцен верит в то, как жизнь сложила человеческое лицо: наиболее характерные для кого-то мимика и эмоции, даже если некто контролирует их на людях, находят выход ночью или наедине — обнаружат себя уже к тридцати, нужно лишь уметь видеть… Он научился читать лица. Да это и просто здесь: они похожи. О том же писал Стюарт Милль, социолог и экономист: «Посмотрите — душа убывает! Вырабатываются стадные типы». В развитии народов, говорит он в своей брошюре, возможно, есть предел, после которого они останавливаются и делаются умственным Китаем. Когда же это бывает? Когда личность начинает стираться, пропадать в массе, когда все подчиняется принятым обычаям. Несмотря на развитие в целом, современное общество, утверждает Милль, идет к посредственности, необычные деревья уничтожаются или не дают отростков. Положим, Герцен знает, что народ в целом не затмевается, не «убывает» — отнесем это к теперешней государственности, но здешние типы в самом деле легко прочитываются.
